— Ну, мамаша, — спрашивал он, — как дела? Что, босс где-нибудь тут околачивается? Завтра я обязательно кошелек стырю!
Для этого мальчонки Эва ничего не жалела. Сладкая дрожь пронзала ее при этом обращении: мамаша! Никто никогда не называл ее матерью. Эве было уже тридцать пять, она так устала от грязи и нужды, что уже из одного отвращения тянулась к мало-мальски опрятной жизни. Собрав всю свою хитрость и изворотливость, она уговорила Эйгена снять наверху в доме две комнаты с кухней — им обоим незачем будет торчать все время в промозглом подвале.
Эйген согласился на ее доводы, у него уже завелись кое-какие деньги, и он неплохо обставил их квартирку. И опять Эве пришла удачная мысль: особенно важные переговоры он мог теперь вести наверху, вдали от непрошеных ушей, мог принимать посетителей, которых не всякий должен был видеть. А когда у них появлялись более приличные постояльцы (а они нет-нет да и появлялись, так как о «хазе Эйгена Баста», которую не трогала полиция, скоро заговорили в блатном мире), когда появлялись у них более приличные постояльцы, их можно было поместить наверху в отдельной комнате, и это приносило доход.
Эва теперь подолгу не видела Эйгена Баста, — бывало, что и по полдня. У него и в самом деле не оставалось на нее времени. Иной раз он снова порывался выгнать ее на улицу, но из этого ничего не выходило.
Да, Эве жилось теперь лучше и чуть легче. Она и внутренне подтянулась. У них всегда были припасены для клиентов две-три бутылки водки, но Эйгену уже не нужно было запрещать ей к ним прикладываться, с некоторых, пор сивушный запах внушал ей отвращение.
Да, ей жилось лучше и легче, она видела перед собой какой-то кусочек пути, все было не так уж невыносимо, мальчонка называл ее «мамашей», и это давало ей радость на много, много часов — радость, которая только постепенно блекла и рассеивалась, — давало немного света…
А потом появился Эрих…
ЭРИХ СЕЛИТСЯ У БАСТА
Сперва она и не узнала его, когда он предстал перед ней в помятом грязном котелке и сером пальто, с которого ручьями текла вода, изжелта-бледный, с землистого цвета обросшим щетиной лицом, точно извергнутый холодной дождливой ночью.
— Ну, что скажешь, Эва?.. — помолчав, спросил он.
Только тут она его узнала. Эрих смотрел на нее своими когда-то голубыми, а теперь словно выцветшими глазами. Он снял котелок, и она увидела голый череп с кромкой изжелта-седых свалявшихся волос. В своих стоптанных башмаках он выглядел настоящим ночлежником, — нет, она бы его ни за что не узнала!
Но он спросил: «Ну, что скажешь, Эва?» — и тут она его узнала.
Нет, он не сделал ни малейшей попытки протянуть ей руку, кулаки его были засунуты глубоко в карманы пальто. Он, конечно, прав — их встреча не давала ни малейшего повода для родственных излияний и бурных приветствий. Но когда он так стоял перед Эвой, в свете газовой горелки, серый, опухший, обросший щетиной, с обвислыми щеками, — на нее словно глянуло обрюзгшее лицо матери, но только не плаксивое, а злое.
Злое и бесстыдное. Нет, он нисколько не стыдился, он глядел на Эву, на сестру, которая болезненно ощущала постыдную перемену, происшедшую в ней с юношеских лет, и по его взгляду было видно, что такие же изменения в его собственной наружности нисколько его не смущают. Эва вспомнила, что Эрих всегда был таким — старая ненависть, старая ревность к отцовскому любимчику вспыхнула в ней с прежней силой, и она почти гневно, не трогаясь с места, вернула ему его слова:
— Ну, что скажешь, Эрих?
Свидание брата и сестры — оба они были молоды, когда судьба разбросала их в разные стороны, оба полны всяких планов, грез и надежд, и вот зимний вихрь, кружа, снова свел их — два увядших листка на мусорной свалке жизни…
В ответ на ее приветствие Эрих оскалился, обнажив несколько стершихся желтых пеньков — своего рода улыбка, — возможно, он даже выразил этим свою запоздалую радость, — хотя бы по случаю ее удачного ответа…
Он кивнул на подвал, где все еще не умолкало пьяное веселье.
— Много народу у вас в отеле? Хорошо ли идут дела, хозяйка?
Она только глянула на него. И сказала решительно:
— Если хочешь здесь заночевать, уплати сорок пфеннигов. Но лучше я приплачу тебе пятьдесят и ступай в городскую ночлежку.
Он рассмеялся. Казалось, он злобно потешается над ней:
— В городской ночлежке, Эвхен, спрашивают документы, а у меня, к сожалению… У тебя-то, конечно, есть документы, не правда ли? Какая солидная у меня сестра, верно?
— Да, у меня есть документы, — сказала она решительно. — А ты мне здесь совсем не нужен. Ты еще ни одному человеку не сделал хорошего. Ступай-ка подобру-поздорову, у нас тебе не ночевать.
— Что? Что такое? — послышался скрипучий голос Эйгена. — Кого это ты гонишь, дура? У нас еще есть свободные места. Кровати прима… Не хуже, чем у Фрица Адлона…
— Это мой брат, Эйген, я не хочу, чтоб он…
— Ты не хочешь? А какое ты имеешь право хотеть или не хотеть? Привет, шурин! Уж не тот ли это, что тогда на Фридрихштрассе мне на ногу наступил? Опять явился спасать сестрицу?
— Нет, — сказал Эрих. — Я — совсем другой брат…
— Вот как? Ну так я тебе скажу, что вся ваша семейка у меня в печенках сидит, и никаких дел с вами я иметь не желаю. Все вы дерьмо на дерьме. Хватит с меня этой паршивой бабы! Проваливай, шурин, на сей раз она права…
— Вас ведь зовут Эйген Баст? — спросил Эрих, не двигаясь с места и, видимо, нимало не обескураженный столь любезным приемом. Он сказал это своим сдобным, въедливым, протяжным голосом. — Так это вас в свое время защищал советник юстиции Майер?
— Защищал, говоришь? Меня он угробил, он твою сестрицу, эту шлюху, защищал. Меня и сейчас душит злоба, как о нем вспомню…
— Вот, вот… Так я себе и представлял…
— Но если ты думаешь, что это для тебя рекомендация… Если ты думаешь, что мы тебя пустим ночевать… И мечтать не моги… Я знаю, ты уже тогда с этим подлецом спекулянничал…
— Вот именно… А потом он меня засыпал…
— Как, и тебя тоже? Слышь, курва, он и брата твоего засыпал… После того как тебя вызволил… Славный же, должно быть, у тебя братец…
— А не могли бы мы где-нибудь спокойно побеседовать, господин Баст?
— Смотри, Эйген, не связывайся с Эрихом! Нет человека, которому бы он не напакостил…
— Твое дело слушаться и помалкивать… Оставайся тут и следи за всем. Пойдем, шурин, другой такой стервы, как твоя сестра, свет не видывал, и чего только я с ней связался…
Так произошло вселение Эриха в квартиру Бастов.
Он вселился к ним и со свойственной ему цепкостью так у них и остался. Нет, его не поместили в подвале, с обычными клиентами. Хотя Эва была убеждена, что Эрих явился к ним без гроша в кармане, хоть он, казалось, ничем не был занят и не участвовал ни в одном из предприятий Эйгена Баста, несмотря на это, он у них остался. Эйген Баст нашел своего хозяина, человека, превосходившего его в хитрости и отчаянности, и это не только не раздражало Эйгена, напротив, он еще этому радовался!
— Ну и голова твой Эрих, — говорил Эйген, когда Эва поднималась к ним наверх убираться. Эрих сидел тут же и, полузакрыв глаза и усердно дымя сигаретой, слушал рассуждения своего «зятя». — Не то, что ты, дурища! А тебя, должно быть, зло берет, что приходится и за братом ухаживать!
Она продолжала молча убираться, но такой вольности Эйген не мог допустить.
— Чего не отвечаешь? Думаешь, коли твой братец здесь, так ты можешь плевать на всех с высокого дерева? Отвечай: злишься небось, что должна убирать и постель брата?
— Нет, Эйген!
— Так! А небось стыдишься, что ты моя маруха — с вором спуталась? И не стыдно тебе перед братом?
— Нет, Эйген!
— «Да, Эйген», «нет, Эйген» — только и знает! На большее у нее не хватает, шурин! Видно, все шарики тебе достались, а у нее на чердаке ветер гуляет. Пошевеливайся, дуреха, не то как бы у нас всю обстановку не вынесли!
Когда Эва видела, что Эрих изо дня в день, бездельничая, валяется на диване, а прижимистый Эйген, еще никому в жизни не оказывавший внимания, то и дело посылает ее купить для брата чего повкусней, и что Эриху ни в чем отказа нет, сколько бы он и чего ни попросил — бутылочного пива, водки или сигарет, — когда она видела, как оба они, усевшись рядышком, часами о чем-то шепчутся — а ведь она знала, что они ее ненавидят и не ждала для себя ничего хорошего, — тогда ее охватывал невыразимый страх, не дававший ей спать, отравлявший самые ее сны. Страх перед чем-то ужасным, чего она еще не испытывала, от чего заходилось даже ее иссохшее, окаменевшее сердце. С радостью приняла бы она любые побои и муки, лишь бы Эрих ушел от них. Она сидела внизу, у входа в подвал, клиенты прибывали, она принимала деньги, торговалась, спорила, четырнадцатилетний мальчонка опять называл ее «мамашей» и норовил проскользнуть без денег, но она больше не улыбалась. Все ее мысли были наверху: эта парочка стояла у нее перед глазами. Эйген говорил шепотком, Эрих подпевал ему тягучим, сдобным голосом — ах, как она их ненавидела! Она готова была вскочить, броситься наверх, подслушать за дверью, спросить, лицом к лицу спросить, что они тут затевают, чтобы наконец удостовериться, узнать, что же ей грозит…
