я ее отпущу и сам уеду, и, клянусь пиром двенадцати богов, дарами клянусь, я отдал бы многое, чтобы сделать это сегодня.
— Прокуратор не любит Ершалаима? — добродушно спросил гость.
— О, помилуйте, — светски улыбаясь, воскликнул прокуратор, — нет более беспокойного места на всей земле! Маги, чародеи, волшебники, фанатики, богомольцы... И каждую минуту только и ждешь, что придется быть свидетелем кровопролития. Тасовать войска все время, читать доносы и ябеды, из которых половина на тебя самого. Согласитесь, что это скучно!
— Праздники, — снисходительно отозвался гость.
— От всей души желаю, чтобы они скорее кончились, — энергично добавил Пилат, — и я получил бы возможность уехать в Кесарию. А оттуда мне нужно ехать с докладом к наместнику. Да, кстати, этот проклятый Вар-Равван вас не тревожит?
Тут гость и послал этот первый взгляд в щеку прокуратору. Но тот глядел скучающими глазами вдаль, брезгливо созерцая край города, лежащий у его ног и угасающий перед вечером. И взгляд гостя угас, и веки опустились.
— Я думаю, что Вар стал теперь безопасен, как ягненок, — заговорил гость, и морщинки улыбки появились на круглом лице, — ему неудобно бунтовать теперь.
— Слишком знаменит? — спросил Пилат, изображая улыбку.
— Прокуратор как всегда тонко понимает вопрос, — ответил гость, — он стал притчей во языцех.
— Но во всяком случае... — озабоченно заметил прокуратор, и тонкий длинный палец с черным камнем в перстне поднялся вверх.
— О, прокуратор может быть уверен, что в Иудее Вар не сделает шагу без того, чтобы за ним не шли по пятам.
— Теперь я спокоен, — ответил прокуратор, — как, впрочем, и всегда спокоен, когда вы здесь.
— Прокуратор слишком добр.
— А теперь прошу сделать мне доклад о казни, — сказал прокуратор.
— Что именно интересует прокуратора?
— Не было ли попыток выражать возмущение ею, попыток прорваться к столбам?
— Никаких, — ответил гость.
— Очень хорошо, очень хорошо. Вы сами установили, что смерть пришла?
— Конечно. Прокуратор может быть уверен в этом.
— Скажите. Напиток им давали перед повешением на столбы?
— Да. Но он, — тут гость метнул взгляд, — отказался его выпить.
— Кто именно? — спросил Пилат, дернув щекой.
— Простите, игемон! — воскликнул гость, — я не назвал? Га-Ноцри.
— Безумец! — горько и жалостливо сказал Пилат, гримасничая. Под левым глазом у него задергалась жилка, — умирать от ожогов солнца, с пылающей головой... Зачем же отказываться от того, что предлагается по Закону? В каких выражениях он отказался?
— Он сказал, — закрыв глаза, ответил гость, — что благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь.
— Кого? — глухо спросил Пилат.
— Этого он не сказал, игемон.
— Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?
— Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственно, что он сказал, — это что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.
— К чему это было сказано? — услышал гость треснувший внезапно голос.
— Этого нельзя было понять. Он вообще вел себя странно, как, впрочем, и всегда.
— В чем странность?
— Он улыбался растерянной улыбкой и все пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих.
— Больше ничего? — спросил хриплый голос.
— Больше ничего.
Прокуратор стукнул чашей, наливая гостю и себе вина.
После того как чаши были осушены, он заговорил.
— Дело заключается в следующем. Хотя мы и не можем обнаружить каких-либо его поклонников или последователей, тем не менее ручаться, что их совсем нет, никто не может.
Гость внимательно слушал, наклонив голову.
— И вот, предположим, — продолжал прокуратор, — что кто-нибудь из тайных его последователей овладеет его телом и похоронит. Нет сомнений, это создаст возле его могилы род трибуны, с которой, конечно, польются какие-либо нежелательные речи.
Эта могила станет источником нелепых слухов. В этом краю, где каждую минуту ожидают мессию, где головы темны и суеверны, подобное явление нежелательно. Я слишком хорошо знаю этот чудесный край!
Поэтому я прошу вас немедленно и без всякого шума убрать с лица земли тела всех трех и похоронить их так, чтобы о них не было ни слуху ни духу.
Я думаю, что какой-нибудь грот в совершенно пустынной местности пригоден для этой цели. Вам это виднее, впрочем.
— Слушаю, игемон, — отозвался гость и встал, говоря: — ввиду сложности и ответственности дела, разрешите мне ехать немедленно.
— Нет, сядьте, — сказал Пилат, — есть еще два вопроса. Второй: ваши громадные заслуги, ваша исполнительность и точность на труднейшей работе в Иудее заставляют меня доложить о вас в Риме. О том же я сообщу и наместнику Сирии. Я не сомневаюсь в том, что вы получите повышение или награду.
Гость встал и поклонился прокуратору, говоря:
— Я лишь исполняю долг императорской службы.
— Но я хотел просить вас, если вам предложат перевод отсюда, отказаться от него и остаться здесь. Мне не хотелось бы расстаться с вами. Пусть наградят вас каким-нибудь иным способом.
— Я счастлив служить под вашим начальством, игемон.
— Итак, третий вопрос, — продолжал прокуратор, — касается он этого, как его... Иуды из Кериафа.
Гость послал прокуратору свой взгляд и как всегда убрал его.
— Говорят, что он, — понизив голос, говорил прокуратор, — что он деньги получил за то, что так радушно принял у себя этого безумного философа.
— Получит, — негромко ответил гость.
— А велика ли сумма?
— Этого никто знать не может, игемон.
— Даже вы? — изумлением своим выражая комплимент, сказал игемон.
— Даже я, — спокойно ответил гость, — но что он получит деньги сегодня вечером, это я знаю.
— Ах, жадный старик, — улыбаясь заметил прокуратор, — ведь он старик?
— Прокуратор никогда не ошибается, — ответил гость, — но на сей раз ошибся. Это молодой человек.
— Скажите. У него большая будущность, вне сомнений.
— О, да.
— Характеристику его можете мне дать?
— Трудно знать всех в этом громадном городе.
— А все-таки?
— Очень красив.
— А еще. Страсть имеет ли какую-нибудь?
— Влюблен.
— Так, так, так. Итак, вот в чем дело: я получил сведения, что его зарежут этой ночью.
Тут гость открыл глаза и не метнул взгляд,
