Ознакомительная версия.
Но, господа, политика имеет свое колесо, которое весьма опасно подвергать опытам обратного вращения. А иногда и прямо невозможно. От парламента никакими средствами правительство не избавится. Нам надлежит обратить его в крепость народоправства и уже исключительно на законных основаниях вести борьбу за расширение народных прав. Наша ставка — на весь народ, а ставка правительства в борьбе с нами — на реакционные силы…
Надо сознаться, эти силы все-таки весьма значительны, но в конце концов победит тот, кто поведет за собой крестьянство!
Это отлично сознают все борющиеся силы: в надежде на исконную верность и преданность царю со стороны мужика, Государственная дума построена таким образом, чтобы мужик там был хозяином. Наша партия тоже в первую очередь планирует широкую земельную реформу, насильственное отчуждение в пользу мужика земель государственных, удельных, монастырских и частновладельческих. Та же ставка и у социалистов-революционеров. Преимущество ставки последних заключается в том, что мы предлагаем передать мужику землю с выкупом по справедливой оценке, а революционеры-социалисты без всяких выкупов… Возможно, что тут наша ахиллесова пята…
Весь вопрос в том, кто первым сумеет осуществить историческое право мужика на землю, которую он обрабатывает в течение тысячелетия…
Если мы сумеем предупредить в законном порядке эту передачу земли народу, мы окажемся полными победителями и над всеми революционными партиями, и над самодержавием, хотя бы уже и ограниченным! Вот за эту победу я и предлагаю, господа, выпить!
— Да здравствует республика! — выкрикнул ветеринар Кобельков, но его никто не поддержал.
Грохот аплодисментов, крики, визги, звон бокалов, поцелуи, женский смех. А Ваня Ананькин уже снова пустил граммофон с рупором, который орет, заглушая все шумы и крики, воинственную «Марсельезу»…
Кобельков вскакивает на стул и начинает петь «Марсельезу», дирижируя ножом. Остальные присоединяются.
Мимо дома проходит исправник, слышит доносящийся из бабушкиного дома марш революции, но… не знает: дозволено теперь или не дозволено петь «Марсельезу»? Ведь есть слух, что Милюкова приглашают в министры…
XIV
В то время как Павел Николаевич устраивал «буржуазные пироги», Максим Горький в благословенной Италии на сказочно-прекрасном острове Капри устраивал «пироги социалистические».
Если мы побывали на «пирогах буржуазных», почему бы нам не побывать и на «пирогах социалистических»?
После разгрома вооруженного восстания и начавшихся расправ карательных экспедиций все большевистские вожди, вперегонки друг за другом побежали спасаться в свободолюбивые государства. Максим Горький осел на Капри, в бывшей резиденции императора Тиверия[651], и под его гостеприимным кровом стали собираться все побежденные теоретики и практики всеобщей социальной революции.
Надо сказать, что московский разгром весьма-таки расхолодил и разочаровал многих из свиты Ленина, и прекрасная вилла Горького сделалась ристалищем бесконечных словесных схваток, вращавшихся около толкования текстов Карла Маркса и его пророков. Появились тайные уклоны[652] в ортодоксию, подвергались критике многие уже установленные пророком Лениным истины, переоценивалась тактика выступлений, особенно вооруженного восстания. Побывавший в гостях у Горького писатель Леонид Андреев[653] говорил, что на вилле Горького — как в синагоге во время спора талмудистов[654]!.. Или как в хедере[655], когда все ученики, заткнув уши, зубрят вслух священные тексты! Шум и крики за версту от виллы слышны, а по ночам так над всем островом носятся…
Сам Максим Горький усомнился в друге и учителе: вооруженного восстания делать не следовало — если бы даже случайно удалось захватить власть, не было сил удержать ее в руках. Вместо ожидаемого подъема революционного духа получился разгром и упадок…
Так было до приезда на Капри самого вождя и пророка Ленина. Как только он появился на вилле, все ворчуны, не исключая Горького, притихли. Точно расшалившиеся школьники при появлении строгого учителя. Все предполагали, что увидят вождя печальным, задумчивым, а тот как именинник!
Физиономия, совершенно не соответствующая историческому моменту. И вообще нимало не похож на побежденного: в глазках сверкает обычный хитроватый иронический огонек, потирает руки, как делают довольные чем-нибудь люди, подшучивает над Луначарским и даже над Горьким.
Первому сказал:
— Ну, как действует ваш желудок после Московского вооруженного восстания?
А Максиму Горькому:
— Буревестник-то ваш просто курицей оказался!
Максим Горький повел плечом и пососал рыжий ус, состроив весьма неопределенную улыбку. Он вообще умел строить глубокомыслие на лице своем, рождавшее в окружающих уверенность, что в этой гениальной голове всегда тайно возникают великие мысли, но только не хотят вылезать оттуда на потребу простым смертным.
Заюлил около Ленина вездесущий Вронч-Вруевич, чувствовавший себя виноватым: он дал информацию о том, что московский гарнизон, по его сведениям, исходящим от его родного брата, военного[656], примкнет к восстанию, а этого не произошло.
Опять поодиночке подходили и словно исповедовались в грехах своих одолеваемые сомнениями «товарищи». Одних Ленин выслушивал с хитроватой снисходительной улыбочкой, других — с нахмуренным челом и даже раздражением, а были и такие, от которых он отделывался утвердительным или отрицательным кивком головы…
Где же пироги? Пили чай, вино, ели фрукты, бутерброды… Вместо пирога был доклад вождя по вопросам текущего момента и пересмотру программной тактики.
И опять, как когда-то в Финляндии, сперва было похоже, будто докладчик — обвиняемый, а все прочие — присяжные заседатели и судьи, а потом этот обвиняемый превратился незаметно в оправданного и сам начал напоминать то прокурора, то красноречивого защитника, то вещего пророка…
— Многие из вас называют Московское вооруженное восстание нашим разгромом. Неужели я такой дурак, который надеялся на победу этого восстания? Я заранее шел на это поражение. Мне необходим был этот первый опыт, чтобы не идти впредь ощупью. Ведь Маркс нам не оставил практического руководства, военной тактики при гражданской войне. Это был только опыт, первая репетиция социальной революции. Значение этого опыта громадно. И не только в смысле технической подготовки к гражданской войне, а главным образом именно своей поучительной неудачей. Идеология — это одно, а война с буржуазией — другое. Тут мы должны отбросить идеологию ко всем чертям и действовать только как реальные политики. Еще и теперь, даже среди нас, коммунистов, немало таких, которые были твердо уверены, что наша классовая пролетарская победа может быть достигнута одним классом рабочих. Кровавым московским опытом я хотел искоренить это вредное заблуждение идеологической ортодоксии. Карл Маркс был великий теоретик, но, живи он с нами, он сделал бы сотни поправок к своим текстам. Теперь, после Московского восстания даже коммунистический идиот должен согласиться, что произвести в России социальную революцию силами одного рабочего класса невозможно… Вот в чем главное значение нашего московского поражения. Это случайный эпизод в процессе нашей борьбы, ценный для будущей победы.
Один рабочий не победит. Он победит только вместе с мужиком. Там, где на полтораста миллионов только пять тысяч рабочих, смешно и глупо во имя Марксовой идеологии игнорировать миллионы крестьянства. Это до такой степени очевидно, что даже самодержавие стало цепляться за мужика, как и идеологи мелкой буржуазии, эсеры. И нам, товарищи, без мужика тоже не обойтись. Я уже это несколько раз в частных беседах высказывал, а теперь ставлю в основу пересмотра нашей аграрной программы… Мы должны во что бы то ни стало отвоевать симпатии мужика у эсеров… И мы должны мешать всем врагам нашим свершить аграрную реформу и тем отнять у нас самое могущественное орудие — мужика. Представьте себе, что Государственная дума разрешит земельный вопрос и хоть отчасти удовлетворит историческую жадность мужика к земле! — На другой же день наше дело проиграно! Перед нами твердая несокрушимая стена многомиллионной мелкой буржуазии… История показала, что самодержавие, опирающееся на земельную аристократию, неспособно на этот подвиг, но буржуазная интеллигенция, поскольку она обезземелена и деклассирована, будет стремиться к этому. Тут призрак опасности имеется… но только призрак! Государственная дума построена на доверии главным образом к земельному дворянству, сильно разбавленному безгласным мужичком. Ну, а земельное дворянство не так скоро пойдет на подарок народу!
Ознакомительная версия.
