Однако реб Носону-Ноте предначертано испугаться в этот день еще раз. Проходя по улице, он вдруг видит, как в панике бегут женщины с кошелками, словно куры с растопыренными крыльями. Реб Носон-Ноте озирается ни жив ни мертв.
Торговки, у которых нет собственных лавок, не получают патента, разрешения на торговлю. Они стоят на улице и боятся полицейских. Однако полицейские в темно-синих мундирах имеют обыкновение подкрадываться потихоньку. Нежданно-негаданно еврейка видит черный блестящий сапог, пинающий ее кошелку. Товар высыпается в сточную канаву, а полицейский орет:
— Патент маш?[64]
Торговки бросаются бежать, полицейские со всех сторон оцепляют улицу, и женщины попадают им в руки.
Поднимается суматоха, плач. Рассыпанный товар валяется на мостовой, а жертв ведут в комиссариат, в полицию.
Синагогальный староста приходит в себя после напрасного испуга и делает подобающий святоше морализаторский вывод.
Если бы эти торговки ушли вовремя, до заката солнца, они были бы избавлены от подобного наказания небес и не сидели бы в тюрьме в то время, когда полагается благословлять субботние свечи.
Реб Носон-Ноте входит в освещенную по случаю наступающей субботы синагогу.
Мама принадлежит к числу счастливиц. Она торгует в воротах, у нее есть патент. Мимо ведут арестованных торговок, и ее сердце содрогается от боли. Она еще не пришла в себя после скандала, ее лицо горит от стыда. Она смотрит вниз, на мостовую, и из ее глаз капают слезы, словно камни под ногами — ее субботние свечи.
— Бейлка спрашивала про тебя, — говорит мне мама. — Семь лет невестка в доме и не знает, что эта кошка без хвоста. Каждый день ты ходишь гулять с Бейлкой, и я не знала, что она живет у Велвла-портного.
Хотя мама решила для себя, что она не будет вмешиваться в мои дела с Бейлкой, в последнее время она забывает о своем решении. Ее лицо приобретает все более праздничное выражение, как у матери невесты, выбирающей платье на свадьбу.
— Что ты так радуешься тому, что Бейлка живет у Велвла-портного? — спрашиваю я.
— Да я ничего, — говорит мама. — Просто Велвл, не в обиду ему будет сказано, раздражительный и мрачный человек. Его жена Роха немало от него настрадалась. Я ничего и не говорю. Я говорю только, что если Бейлка уживается с ним, она должна быть очень деликатной и тихой девушкой.
Мама спохватывается, что она слишком много наговорила. Ох, язык мой — враг мой! Он без костей и мелет как ветряная мельница. Каких только неприятностей не бывает от языка! Из-за лишнего слова люди теряют и свое счастье на этом свете, и свое место на том.
— С другой стороны, — говорит мама, — про Велвла надо сказать, что, хотя он всю жизнь был бедняком, он очень честный и набожный еврей, кроме того, он может быть отличным кантором. Его дочь Лееле, должно быть, тоже честная, просто золото, но бедняжка. Она подруга Бейлки, а, как говорится, скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты.
Велвл-портной слывет раздражительным и мрачным. Я знаю его с тех пор, как он был мальчишкой. Он молился в рабочей молельне вместе с нашим соседом реб Борехлом. Однажды на Симхас-Тойру[65], когда Блюмеле, наша соседка, пригласила меня с мамой на угощение, открылась дверь и ввалился ее старичок, реб Борехл. Блюмеле всплеснула руками:
— Борехл, ты не один.
Блюмеле сразу поняла, что в честь праздника ее муж выпил с ремесленниками. Голова у него кружится, и он видит перед собой десяток Борехлов. Она и сказала: ты не один.
И тут из-за спины реб Борехла раздается сердитый голос:
— Он и правда не один.
Велвл-портной, тощий, костлявый, с маленькой бородкой и большим горбом, поддерживает реб Борехла, чтобы тот не упал.
Для Блюмеле свет померк оттого, что Велвл говорит таким голосом и с таким выражением лица, словно издевается над тем, что ее старичок едва держится на ногах. Она откликнулась с заметной обидой:
— Ну, а вы ничего не выпили в честь Симхас-Тойры?
— Выпил и остался трезвым, — хмуро ответил Велвл. — Я не могу опьянеть, просто несчастье какое-то.
— Вы, Велвл, всегда недовольны, даже по праздникам вы кислый, — сказала Блюмеле.
— А чему мне радоваться? Торе, которую я изучал весь год? — ответил Велвл еще мрачнее.
— Как дела у вашей Рохи?
— Ну как у нее могут быть дела, если у нее муж-неудачник, который пришивает заплатки на штаны? — Велвл потянул себя за бородку, и было видно, что его заживо пожирает досада.
Он ушел и даже не взглянул на угощение, поставленное для него Блюмеле.
Та уложила спать своего старичка и сказала маме:
— Можно подумать, что мой Борехл пьяница. Когда он выпивает стаканчик содовой, у него кружится голова. Я повидала бедняков в своей жизни, но такого озлобленного человека, как Велвл, еще не встречала. А жена у него — праведница. Господь сидит наверху и устраивает пары здесь, на земле. Только такая жена, как Роха, может ужиться с таким мрачным типом.
Роха была высокой и тощей, страдающей одышкой еврейкой. С лица у нее не сходила виноватая улыбка, словно она была должна всему миру, хотя должна она была только Блюмеле. Роха имела обыкновение потихоньку брать у нее милостыню, так, чтобы Велвл, ее муж, не знал об этом. Блюмеле подумала, что, поскольку дети, живущие в Аргентине, помогают ей, она может позволить себе это удовольствие и, не ставя Роху в неудобное положение, дать ей милостыню под видом дачи в долг.
Велвл никогда не был завален работой. Каждое воскресенье утром он отправлялся на Синагогальный двор и искал объявления об умерших. Велвл был большой мастер. За день он успевал побывать на нескольких похоронах. Когда люди замечали, как он со всех ног бежит по улице с тростью в руках, они спрашивали друг друга:
— Кто умер?
На похоронах Велвл был очень заметен. С того момента, как выносили покойника, и до тех пор, как засыпали могилу, он неустанно командовал: «Поставьте гроб! Вынимайте носилки!» И все участники траурной церемонии слушались его. Люди знали, что у него большая практика в этом деле. Во время надгробной речи он вздыхал и стонал не меньше близких родственников покойного. Потом он говорил:
— Вот это была надгробная речь! Я от души выплакался.
Город удивлялся: этот Велвл ростом со смокву, а голос у него, как у льва; что же он не станет профессиональным кантором или хотя бы могильщиком, не займется обмыванием покойников? Тогда бы ему, этому горе-портняжке, было на что жить.
— Вы же слышите, что он говорит, — объяснил кто-то. — Он говорит, что делает это, чтобы от души выплакаться. За швейной машиной он сидит и трудится, а на похороны приходит отдыхать. Если он будет ходить на кладбище для заработка, то какой же это будет отдых. Это будет уже не праздник, не удовольствие. Не шутите с горбуном!
После смерти реб Борехла и Блюмеле жене Велвла, Рохе, не у кого стало брать милостыню под видом ссуды, и ее одышка усилилась. Однажды, едва поднявшись по узкой винтовой лестнице их чердачной квартиры, она поскользнулась, упала — и больше не встала с постели.
На этой самой чердачной лестнице, с которой когда-то свалилась Роха, теперь стояла ее единственная дочь со своим женихом, Пейсахкой-строчильщиком, и в лунные ночи они оба мечтали о том, как бы отправиться в Советский Союз. Велвл настаивал на женитьбе детей перед их отъездом. Лееле поддерживала отца, и Пейсахка сдался.
Когда мама сказала мне, что Бейлка про меня спрашивала, я зашел к Бейлке. Ее не было дома. Я застал только Велвла, согнувшегося над швейной машиной.
— Они все пошли договариваться с клезмерской капеллой[66], — мрачно сказал Велвл. — Жених вдруг заупрямился и объявил, что он непременно хочет поиграть на скрипке и барабане. Вы, говорит он мне, не хотите отпускать дочь без свадебного обряда, а я не хочу свадебного обряда без клезмеров.
И Велвл передал мне весь разговор, который был у него с будущим зятем, Пейсахкой-строчильщиком:
— Для того чтобы поставить свадебный балдахин, требуется только раввин, а когда приглашают клезмеров, это уже настоящая свадьба. Надо снимать зал, приглашать гостей, кормить множество дармоедов, клезмерам тоже надо платить. Накопленных Лееле грошей, говорю я ему, едва хватит на то, чтобы купить вам обоим теплую одежду в дорогу. Ссуда, которую я получу в благотворительной кассе, уйдет на дорожные расходы. Проводники, эти кровососы, требуют огромные деньги. «Нет, говорит он, я хочу свадьбу с клезмерами». Ты же рассказываешь, говорю я ему, что с тех пор, как в России свергли царя, там только и делают, что пляшут и поют на улицах; ты же туда едешь, а значит, ни в веселье, ни в капеллах у тебя там нехватки не будет. А жених уперся: «Только клезмеры!» И я его понимаю! Отца у него нет, матери у него нет, и женится он на девушке из чердачной квартиры во дворе Рамайлы. Вместо приданого ему достаются, как говорится, болячки с кошерными нитками. Вот он и взбунтовался против Бога и хочет хотя бы один день в своей жизни не быть бедняком. В общем, добился он своего. К тому же он проявил милосердие, немного уступил, и мне не пришлось снимать зал. Я носился как травленая мышь, нашел хозяина, который согласился на то, чтобы торжество было у него в доме. Потом пришла твоя Бейлка с радостной вестью: у нее есть такие музыканты, которым платить не надо. Им платят танцующие парочки. Бейлке очень хочется потанцевать с тобой… «А ты, отец, — говорит мне моя Лееле, — ты будешь петь. У тебя ведь есть голос». — «Конечно, я буду петь, — говорю я ей. — Я буду петь „Роза Яакова радуется и веселится“[67], ведь ты у меня роза; роза двора Рамайлы».
