В-четвертых, рассмотрим философские идеи Галлиона. Он, несомненно, был не слишком силен в физике и не всегда с должной точностью толковал естественные явления. Метафизику применял он как римлянин — то-есть без всякой тонкости. В философии он ценил, в сущности, только ее полезность и особое внимание обращал на вопросы морали. Передавая его речи, я не извратил и не прикрасил их. Я показал его человеком серьезным и ограниченным, недурным учеником Цицерона. Вы слышали, как посредством весьма жалких рассуждений он примирял учение стоиков с национальной религией. Чувствуется, что, рассуждая о природе богов, он заботился о том, чтобы остаться хорошим гражданином и честным чиновником. Но в общем он думает, он рассуждает. Его представления о силах, управляющих вселенной, в сущности, рационалистичны и научны и в этом отношении совпадают с нашими представлениями. Он рассуждает хуже своего друга, грека Аполлодора, но не хуже профессоров нашего университета, преподающих независимую философию и христианский спиритуализм. По свободе духа, по твердости ума, он кажется нашим современником. Его мысль естественно обращена в том направлении, но которому следует в настоящее время человеческий дух. Не станем же говорить, что он заблуждался в вопросе о духовном будущем человечества.
Что же касается святого Павла, то он предвещал будущее; никто в этом не сомневается. Тем не менее он ожидал воочию увидеть кончину мира и огненную гибель всего сущего. Эту гибель вселенной предвидели и Галлион к стоики в столь отдаленном будущем, что это не мешало им провозглашать вечность империи, Павел же считал ее близкой и готовился к этому великому дню. Он ошибался, и, согласитесь, одна эта ошибка крупнее, чем все ошибки Галлиона и его друзей, вместе взятые. Еще важнее для нас то, что свою удивительную веру Павел не подкрепил ни одним наблюдением, ни одним доводом. Наук он не знал и презирал их. Чуждый всякой культуре, он предавался самому низкопробному кудесничеству и кликушеству.
В сущности, о будущем, равно как о прошлом и настоящем, проконсул ничего не мог узнать от апостола, ничего, кроме лишь одного имени. Даже если бы проконсул знал, что Павел исповедует религию Христа, то и это не дало бы ему понятия о будущем христианства, которому суждено выло всего через несколько лет освободиться почта совершенно от идей Павла и первых апостолов. Таким образом, если не останавливаться на литургических текстах, лишенных их первоначального смысла, и на чисто словесных построениях богословов, не трудно заметить, что святой Павел предугадывал будущее хуже, нежели Галлион, и можно предположить, что, вернись апостол сегодня в Рим, он был бы изумлен сильнее проконсула.
В новом Риме святой Павел узнал бы себя на колонне Марка Аврелия, не в большей степени, чем своего старого врата Кифу на колонне Трояна. Купол святого Петра, стансы Ватикана, великолепие церквей и папская помпа — все оскорбляло бы его подслеповатые глаза. Он напрасно искал бы последователей в Лондоне, Париже, Женеве. Он не понял бы ни католиков, ни реформаторов, цитирующих наперерыв его подлинные и мнимые послания. Не более понятными были бы для него и свободные от всякой догмы умы, основывающие свои взгляды на тех двух силах, которые он презирал и ненавидел больше всего: науке и разуме.
Увидав что сын человеческий не пришел, он разодрал бы свои одежды и посыпал бы главу пеплом.
Ипполит Дюфрен вмешался:
— Нет никакого сомнения, — сказал он, — что в Риме или Париже святой Павел изображал бы собой нечто в роде совы при дневном свете. Здесь он был бы способен общаться с культурными европейцами не более, чем бедуин из пустыни. Он чувствовал бы себя на чужбине в доме епископа, где, в свою очередь, не признали бы его. Остановись он у швейцарского пастора, вскормленного на его писаниях, он удивил бы его первобытной суровостью своего христианства. Это так, но вспомните, что он был семитом, что он был чужд латинскому мышлению, германскому и саксонскому гению — тем расам, из которых вышли богословы, которые путем подложного смысла, вопреки смыслу и просто нелепо отыскали какой-то смысл в его подложных посланиях. Вообразите его в чуждом ему мире — в мире, который ни в каком случае не может стать ему близким, и это нелепое предположение вызовет немедленно целый ряд самых диких образов. Можно, например, представить себе этого странствующего ткача в карете кардинала и позабавиться зрелищем двух столь противоположных друг другу человеческих существ. Уж если вам угодно воскрешать святого Павла, имейте достаточно вкуса, чтобы поставить его снова в условия его расы и страны, среди семитов Востока, мало изменившихся за двадцать веков и для которых Библия и Талмуд содержат в себе всю человеческую мудрость. Поставьте его среди дамасских или иерусалимских евреев, сведите его в синагогу, — там он без удивления услышит поучение своего наставника Гамалиила. Он станет спорить с раввинами, будет ткать козью шерсть, питаться финиками и горстью риса, будет строго следовать закону, а потом вдруг решит его разрушить. Он станет гонителем и гонимым, палачем и жертвой — с совершенно одинаковым пылом. Евреи из синагоги займутся его отлучением, будут дудеть в козлиный рог и капать воском черных свечей в таз, наполненный кровью. Он стойко перенесет этот ужасный обряд и будет прилагать всю энергию неугомонной души в своей мучительной и ежеминутно угрожаемой жизни. На этот раз он, вероятно, будет известен только немногим невежественным и противным евреям. Но все же это будет Павел, и Павел во всей своей цельности.
— Возможно, — сказал Жозефин Леклерк, — но вы согласитесь с тем, что святой Павел был одним из главных основателей христианства и мог бы сообщить Галлиону несколько драгоценных указаний относительно великого религиозного движения, совершенно не известного проконсулу.
— Тот, кто творит религию, не ведает, что творит, — возразил Ланжелье. Я скажу почти то же самое и про всех основателей великих человеческих учреждений: монашеских орденов, страховых обществ, национальных гвардий, трестов, синдикатов, академий и консерваторий, гимнастических обществ, народных столовых и конференций. Все эти учреждения, по большей части, спустя немного времени, перестают соответствовать намерениям их основателей, и случается, что они становятся к ним даже в прямое противоречие. Все же, и после долгих лет можно рассмотреть в учреждениях некоторые признаки их первоначального назначения. Что же касается религии, по крайней мере у народов, жизнь которых беспокойна, а мысль подвижна, то они видоизменяются непрестанно по воле чувств и интересов последователей и служителей данной религии, так что через немного лет не остается ничего от духа, их первоначально создавшего. Боги изменяются больше людей, потому что форма у них менее точная, а живут они куда дольше. Некоторые, старея, становятся лучше, другие с годами портятся. Божество становится неузнаваемым менее, чем в одно столетие. Христианский бог преобразился, быть может, более всякого другого, вероятно, до той причине, что он принадлежал поочередно весьма различным цивилизациям и расам: латинянам, грекам, варварам, всем народам, возникшим на обломках Римской Империи. Конечно, расстояние, отделяющее неуклюжего Аполлона Дедала от классического Бельведерского, — велико. Еще большая разница между Христом — эфебом катакомб и аскетическим Христом наших соборов. Этот герой христианской мифологии поражает количеством и разнообразием своих превращений. За пламенеющим Христом святого Павла следует с второго века Христос синоптиков — бедный еврей, со смутными склонностями к коммунизму, но почти немедленно — в четвертом евангелии — он становится каким-то молодым александрийцем, весьма слабым учеником гностиков. Дальше, беря только римские типы Христа и останавливаясь лишь на наиболее известных, мы будем иметь: властолюбца Христа Григория VII, кровавого Христа святого Доминика, Христа — предводителя наемных солдат Юлия II, Христа — атеиста и художника Льва X, покладистого и двусмысленного Христа иезуитов, Христа — покровителя заводов, защитника капитализма и врага социализма, процветающего при папстве Льва XIII, его же царство еще не кончилось. Всех этих Христов, похожих друг на друга только по имени, святой Павел не предусматривал. В сущности, о будущем более ему известно было не более, чем Галлиону.
— Вы преувеличиваете, — сказал господин Губэн, не любивший никаких преувеличений.
Джиакомо Бони, который почитал священные книги всех народов, заметил тогда, что ошибка Галлиона, ошибка римских философов и историков состояла в том, что они не знали священных книг иудеев.
— Римляне, будь они осведомленнее, — сказал он, — не сохранили бы несправедливых предубеждений против религии Израиля; и, как говорит ваш Ренан, в этих вопросах, затрагивающих интересы всего человечества, — немного доброй воли и лучшая информация, быть может, предотвратили бы ужасные недоразумения. Не было недостатка в таких образованных евреях, как, например, Филон, которые могли объяснить римлянам закон Моисея, если бы только римский ум обладал большею широтой и более ясным предчувствием будущего. У римлян было отвращение и страх перед азиатской мыслью. Если даже они имели основание ее бояться, они были не в праве ее презирать. Презирать опасность — большая глупость. Относясь к сирийским религиям, как к преступным вымыслам и нечестию, Галлион обнаружил недостаток проницательности.
