Клева не было. Незаметно для себя Филиппушка уснул, пригревшись на солнышке, но и во сне не хотел просыпаться.
Растревожил его надрывный рев мотоцикла. Дорога на мельницу давно уже испортилась, но не забылась. Место тут было красивое. Крутой берег представлял собой ровную, чистую поляну, редку, поросшую мелкой, будто притоптанной травой — тут тебе и стол, и лежанка, и как выдастся общий сельский праздник, люди семьями прут сюда на грузовиках. Подковой обступают релку заросли высокого ивняка, тонких берез, черемухи и колючей боярки, надо спрятаться по любому делу — спрячешься. Опять же купаться здесь для взрослого человека подходяще: никто не глазеет, и глубина большая, «с ручками», то есть станешь с поднятыми руками на дно, и рук не видно. Приманивала глубина и подростков. Филиппушка так и решил, что сейчас забуксовал в болотинке ребячий мотоцикл. Завели эти драндулеты в каждой избе, нигде от них покою нету, ездят и ездят...
Он натужно поднялся на колени, переждал, пока пройдут перед глазами черно-желтые круги, и поискал глазами поплавок. Его нигде не было. Конец удилища согнулся, как бывает при зацепе за корягу, и не выпрямлялся. Придется обрывать леску. Жалко, ну да черт с ней, все равно эти оглоеды не дадут поудить. Да и домой пора.
Против ожидания, зацепа не было. На крючке прочно сидела сильная рыбина. Филиппушка стал на кругах вываживать ее, разом позабыв и про сон, и про треск мотоцикла. Рыбина мощно упиралась, и Филиппушка понял, что это большой окунь. Этот заглатывает наживу надежно, до хвоста, не сорвется. Филиппушка малость успокоился и смело вытащил добычу на берег. 1
— Ого какой! — вскрикнул совсем рядом веселый мужской голос.
Филиппушка повернул на вскрик голову и теперь только увидел подъехавший трехколесный мотоцикл и мужиков на нем — управляющего Ваську Самойлова и механика Суровцева. Васька в легкой кожаной курточке с зубастым замком-молнией, в повернутой назад козырьком кепке, с защитными очками надо лбом, в кожаных черных перчатках сидел за сверкающим никелем рулем и с ленивым восхищением смотрел на прыгающего в траве окуня. На высоком заднем сидении над ним сутуло нависал механик, без всякого выражения на продолговатом крепком лице.
Васька легко выскочил из седла, бросил на бензобак перчатки, сбил на рыжую макушку очки вместе с кепкой и побежал к игравшему все еще окуню.
— Смотри какой, — он поднял за леску рыбину вверх. — Больше пятисот! У, тварь колючая!
Он сломал прут, засунул его в пасть окуню и освободил крючок.
— Вот завялить под пиво! А, Матвей? — обернулся он к механику. — Держи, Филиппушка!
Самойлов сунул окуня старику, забрал у него удилище, порылся в баночке, нашел нужного червяка и поддел его на крючок.
Филиппушке самому хотелось закинуть, но возразить рыжему не посмел и стал засовывать добычу в неразвязанный рюкзак. Окунь продолжал биться и там, звучно хлопая по подмокшему брезенту.
Самойлов закинул удочку. Суровцев тем временем открыл багажник, достал оттуда с десяток темных бутылок с ярко-желтыми наклейками — пиво,— захватил их сразу все своими ручищами и понес к воде.
— Держи, Василий Иванович! — протянул он одну бутылку товарищу и раньше, чем тот взял ее, поддел ногтем большого пальца пробку, и бутылка с чмоком открылась. Другую с таким же шиком открыл себе и стал пить.
Самойлов едва успел глотнуть пару раз, как поплавок бойко пошел в сторону.
— Пей! — сунул управляющий пиво Филиппушке, вцепился руками в удилище и напрягся в ожидании, когда поплавок нырнет.
— Есть!
Ровно такой же полосатый и красноперый окунь забился в траве меж пыльных сапог Самойлова.
— Откуда здесь окунь, — спросил Суровцев, не опуская ото рта бутылки. — Его в нашей речке не было. Сколь раньше рыбачили — один хариус да ленок. Ну еще елец, щука. Окуня никогда не было. Он студеной воды не любит.
— Большие реки мелеют, топляки гниль дают, он и прет в притоки, — пояснил Самойлов. — Другие речки, хоть вон Морин, пустые совсем. Попадается вот такая сорожка, и та с глистой. Када тоже измельчала, запаршивела, лес в вершине вырубили, она и задохлась. Куда рыбе деваться. Прет к нам: не вода — один кислород!
Он выдернул еще пару окуней, и клев намертво прекратился.
— Ушли тигры, — с сожалением сказал Самойлов, равнодушно кинул удочку на берег, сполоснул руки и отошел от воды. — Садись, мужики, допьем да поедем. Сейчас проскочим за Аргуниху, там сегодня напрямую шуруют, потом на летник завернем, у Семена доилки барахлят — тоже механизатор! — поможешь там ему как. А, Матвей?
Суровцев кивнул.
— Ячмень бы добить сегодня... Думаешь, добьют?
— Должны, — сказал Суровцев и добавил: — Если поломок не будет. Не дождь бы тот, давно подобрали бы.
Мужики пили пиво, жевали подсохший, нарезанный еще в магазине сыр, перескакивая с одного на другое, все говорили и говорили, и все о жатве, о планах, о молоке, все это упиралось в технику и дисциплину, и они ,оба знали о всех неладных деталях в каждой машине и о всех претензиях людей и не придавали ничему этому особого значения — в конце концов все будет как надо. Самойлов стал уговаривать Суровцева помочь отремонтировать два ставших грузовика из числа мобилизованных на уборку из города, но механик только головой крутил.
— У них свое начальство, пусть беспокоится. У меня самого ни одной запчасти нету. Эти городские только и знают левачить — кому сено, кому дрова... Ремонтируй их! Мне за них не отвечать.
Филиппушке разговор был неинтересен, он молча тянул свою единственную бутылку, прислушивался, как пиво теплило в животе, возбуждая голод, и все боялся протянуть руку к сырному крошеву, а предложить угоститься мужики не догадывались.
— Ну вроде отошла голова маленько, — Самойлов пощупал голову и рассмеялся. — Дали мы вчера! Только к утру до кровати добрался. Уснуть не успел, жена растолкала... Что там, интересно, старый хрен делает? Обидится, поди. Да черт с ним, обойдется! Принесло его не вовремя... Хотя, опять же, когда у нас бывает «вовремя»? Зимой, разве. Вот и приезжал бы зимой! Так нет, бархатный сезон выгадывает! А он у нас не бархатный, а наждачный. Не до бесед.
— Не люблю я этих стариков, — сказал Суровцев, — сиди дураком, слушай, что он стирает.
— Сам не люблю, а куда денешься? Родня. Чего мне в нем родного — не пойму.
— Он, что же, жить тут собирается? — осторожно спросил Филиппушка.
— Жить? На кой он нужен тут!.. А впрочем, черт его знает. Своих забот невпроворот... Поехали, Матвей, что ли?
— А то искупнись, — посоветовал Суровцев, — с похмелья не лишнее.
— А ты?
— И я за компанию. Пыль хоть сполоснуть.
Пока мужики разболакались, купались, Филиппушка сложил и связал удочку, закинул на плечи мешок с легким уловом, закурил и молча смотрел на белотелых мускулистых мужиков, завидуя их здоровью и молодости. Василий — статью вылитый отец, даже частые коричневые веснушки все так же густо пятнают округлые бугристые плечи, все та же кривые волосатые ноги и те же быстрые, насмешливые глаза — будто и не умирал Иван Самойлов, а нырнул когда-то давно в этот омут и вот только что вынырнул еще моложе, чем был: похлопает сейчас себя по широкой груди, встряхнется, сноровисто наденет легкую красноармейскую одежку, натянет заплатанные сапоги, на непросохшие медные кудри приладит мятую фуражку, одним движением оправит под ремнем гимнастерку, попросит табачку и: «Пойдем, Филиппушка! Всемирный пожар не ждет!»... Да, повезло Ивану. Горячий, веселый, не дурак выпить и приволокнуться за бабами, он будто играючи прожил жизнь, с шуточкой ходил и под бандитские пули, и на заседания ячейки за выговорами, с прибаутками пахал до упаду глинистую пашню, сеял, молотил, выступал на собраниях, тянул нелегкую лямку и в сельсовете, и в коммуне, и в колхозе и погиб, должно быть, так же весело в самом начале войны. И вот опять живой!.. Филиппушка аж головой крутнул, чтоб прогнать наваждение. Сам он совсем разболелся, то ли от пива разморился вконец.
— Ты, Василь Иванович, не подвез бы меня? — спросил он уже одетого Самойлова, вытряхавшего пальцем воду из уха. — Ноги чегой-то...
— Не по пути же! — рассердился управляющий. — Ну, садись в люльку, докину до развилки. Развози еще... Навязались на голову! Сидели бы старые перечники по домам, так нет, носит их!
Филиппушке показалось обидным, что его вот так запросто объединили в одно с каким-то поганым кулаком, и подумал, что надо бы одернуть этого молодчика, поставить на место — не забывай, с кем разговариваешь! — но стерпел: болела слишком голова и клонило ко сну, а топать-то вон сколько пришлось бы.
По кладбищу бродили телята: одна стена штакетника была проломлена, кто-то заезжал на машине, выкосил на бескрестых могилах и на свободной еще площади густой нетоптаный пырей,— а пролом так и остался незаделанным.
