Пробурчав: «Пусть твой пастор Бронли и держит за это ответ!», Адриен заложил ногу за ногу и улыбнулся. Вопрос о том, куда идет Век, был у них с Остином постоянным предметом спора.
— Мой пастор Бронли, как ты его называешь, на этот вопрос уже ответил, — сказал Остин. — Не уповать на лучшее, отчего, может быть, на радость тебе, и в самом деле Век сошел бы с ума, но делать это лучше. И он ответил и ответит твоему Дайперу Сендо, превзойдя его и в стихах так же, как он превзошел его в жизни.
— Тебе никак не понять всей глубины мысли Сендо. Вдумайся только в эти слова: «Офелией сквозь все века!» Разве Бронли, подобно десятку других властителей дум — кажется, именно так вы их называете, — не есть как раз тот самый метафизический Гамлет, который ввергает ее в безумие? Ей, несчастной, хочется стать его женой и рожать веселых деток, а милорд, ее возлюбленный, вопрошает бесконечность и обращает высокопарные слова свои к непостижимому.
— Семейную жизнь и веселых деток она получила бы вдосталь, если бы законы издавал Бронли, — со смехом сказал Остин. — Тебе просто надо с ним познакомиться. Скоро он приедет в Пуэр Холл, и ты увидишь, что такое человек нашего Века. Ну, а сейчас, прошу тебя, посоветуй, что мне делать с этими мальчишками.
— Ох, уж мне эти мальчишки! — Адриен только махнул рукой. — Так выходит, на мальчишках та же печать Века, что и на взрослых? Или нет? В таком случае, мальчишки лучше, чем мужчины: они — те же самые во все времена. Подумай только, Остин, они, оказывается, читали «Побег» Латюда[23]. Я нашел эту книгу в комнате Ричи раскрытой, а под ней другая, с рассказом о Джонатане Уайлде[24]. Джонатан Уайлд умел хранить секреты своего ремесла и ничем с ними не поделился. И вот теперь они собираются сделать из мастера Тома Бейквела — Латюда. Он будет бастильским Бейквелом, хочет он этого или нет. Ну и пусть. Дайте жеребятам побегать на воле! Тут уж ничего не поделаешь.
Остается только наблюдать, иначе мы можем испортить всю игру.
Адриен всегда любил подкармливать капризного зверя, имя которому нетерпение, шутками — не очень-то подходящей пищей; даже Остину, терпеливейшему из людей, и то становилось трудно совладать с собою.
— Ты говоришь так, как будто Время принадлежит тебе одному, Адриен. В нашем распоряжении считанные часы. Шутки в сторону, надо заниматься делом. Сейчас ведь решается судьба мальчика.
— Решается судьба каждого из нас, милый мой Остин! — позевывая, протянул эпикуреец.
— Да, но мальчика этого поручили нам, в первую очередь тебе.
— Пока еще нет! Пока еще нет! — лениво протянул Адриен. — Когда он попадет в мои руки, я сумею его приструнить, со всеми неприятностями будет покончено. По песику — ошейник! Жеребенку — узда! Я ни за что не отвечаю сейчас.
— Если ты так думаешь, то не попал бы он в твои руки совсем другим.
— Я принимаю своего юного принца таким, каков он есть, друг мой: будь он Юлианом или Каракаллой, Константином или Нероном[25]. И если ему предстоит играть какую-то роль при пожаре, он сыграет ее хорошо, если же ему надлежит быть упрямым отступником, то он по крайней мере приобретет знание логики и людей и привычку молиться.
— Так, значит, ты предоставляешь делать все мне одному, — сказал Остин, вставая.
— Ничем тебе не мешая! — плавным движением руки Адриен дал понять, что он готов уступить и уйти. — Я уверен, что ты не станешь причинять ему никакого вреда, и еще больше уверен, что и не можешь. И попомни мои провидческие слова: что бы там ни было, от старика Блейза надобно откупиться. Это сразу же решит исход дела. Должно быть, придется мне все-таки сегодня вечером отправиться к судье и обговорить все это самому. Нельзя допускать, чтобы этого несчастного осудили, хотя, вообще-то говоря, нелепо же думать, что зачинщиком оказался мальчишка.
Остин взглянул на мудрого юношу, томного и самодовольного, и то немногое, что он знал о людях, в достаточной степени убеждало его, что он может говорить целую вечность, но тут его все равно не поймут. Уши его кузена были забиты его собственной мудростью, и другого он ничего не слышал. Ясно было, что он боится только одного — правосудия.
Когда он уже уходил, Адриен вдруг его окликнул:
— Послушай, Остин! Полно, нечего волноваться! Всегда-то ты смотришь на вещи мрачно. Кое-что я все-таки сделал. Неважно, что. Если ты поедешь в Белторп, то будь там учтив, но не принимай похоронный вид. Помнишь, какую тактику применил Сципион Африканский против пунических слонов[26]? Так знай, говорю тебе по секрету, я повернул слонов мистера Блейза вспять. Если они вдруг нападут, то это будет ложным выпадом и прорвет его сомкнутые ряды! Ты меня понял. Нет? Ну и не надо. Только пусть никто не говорит, что я сижу сложа руки. Если мне и надо будет с ним повидаться, то я пойду туда убежденный, что мы не станем плясать по его указке.
Мудрый юноша зевнул и протянул руку, чтобы схватить первую попавшуюся книгу. Остин отправился на поиски Ричарда.
Маленький, укрывшийся под сенью лавров белый мраморный храм возвышался над рекою, на холме, среди рейнемских буковых лесов. Адриен прозвал его Приютом Дафны. Там-то Остин и обнаружил Ричарда. Мальчик сидел, обхватив голову руками, и являл собой картину отчаяния, когда последняя надежда пропала. Он позволил Остину поздороваться с ним и сесть рядом, но так и не поднял опущенной головы. Может быть, ему не хотелось, чтобы тот увидел на глазах его слезы.
— Где же твой друг? — начал Остин.
— Уехал! — был ответ, глухо словно из пещеры прозвучавший сквозь копну волос и сжатые пальцы. Мальчик тут же добавил, что товарища его утром вызвал к себе мистер Томсон и что вопреки своему желанию Риптон вынужден был уехать.
Риптон и в самом деле упорствовал; он сказал, что не находит нужным слушаться отца и что ввиду трудных обстоятельств, в которых они очутились, и нависшей над ними опасности он не вправе покинуть своего друга. Сэр Остин, однако, заявил, что мальчик обязан беспрекословно повиноваться родительской воле, и в подтверждение своих слов приказал Бенсону уложить вещи Риптона и к полудню собрать его в дорогу. Готовность Риптона согласиться со взглядами баронета касательно сыновних обязанностей была столь же непритворна, как и его сделанное перед этим Ричарду предложение махнуть на эти сыновние обязанности рукою. Он радовался тому, что судьба уводит его далеко от всех подстерегающих его в Лоберне опасностей, и вместе с тем, как всякий порядочный мальчик, скорбел по поводу того, что оставляет товарища одного в беде. Они расстались друзьями, да иначе оно и быть не могло, ибо Риптон поклялся в верности всем Феверелам так, как клянутся вассалы, объявив, что считает своим долгом явиться в любой час и в любое назначенное место, чтобы сразиться с фермерами всей Англии, если наследник замка Феверелов ему прикажет.
— Итак, ты теперь один, — сказал Остин, глядя на пышные волосы мальчика. — Ну что же, я этому только рад. Человек никогда не знает, каков он, пока не останется один.
Ответа на эти слова не последовало. В конце концов, однако, голос тщеславия возобладал:
— Большой помощи от него все равно не было.
— Теперь, когда человек уехал, надо вспоминать о нем только хорошее, Ричи.
— Он был мне предан, — пробурчал мальчик.
— Ну вот, видишь, а преданного друга не так-то легко сыскать. Скажи, а ты пытался сам как-нибудь все уладить, Ричи?
— Я все испробовал.
— И ничего не достиг?
Наступило молчание, а за ним — уклончивые слова:
— Том Бейквел — трус!
— Надо думать, — со свойственной ему мягкостью заметил Остин, — бедняга не хочет увязать еще глубже. По мне, так он вовсе не трус.
— Нет, трус, — вскричал Ричард. — Да будь у меня при себе напильник, неужели бы я остался сидеть в тюрьме? В первую же ночь бы удрал! Он мог получить еще и веревку, достаточно толстую, чтобы выдержать двоих мужчин такого же роста и веса, как он. Мы повисли на ней втроем — Рип, я и Нед Маркем — и провисели целый час, и она нас выдержала. Он трус и заслужил того, что его теперь ожидает. Трусов я не жалею.
— Я тоже, — сказал Остин.
В самом разгаре своих направленных против несчастного Тома инвектив Ричард вдруг поднял голову. Если бы он мог прочесть в ясном взгляде Остина, что тот в эту минуту думал, он бы спрятал лицо.
— Ни разу в жизни мне не случалось встретить труса, — продолжал Остин, — мне только раз или два рассказывали о них. Один, например, погубил невинного человека.
— Какая низость! — вскричал мальчик.
— Да, он поступил худо, — согласился Остин.
— Худо! — Ричард презрительно усмехнулся. — Да я бы его возненавидел! Это самый последний трус!
— Если не ошибаюсь, он в оправдание свое ссылался на чувства своих близких и пытался сделать все, что возможно, чтобы освободить этого человека. Мне довелось также читать в исповеди одного знаменитого философа[28], как тот в юные годы что-то украл и обвинил в содеянной им самим краже служанку, которую за это рассчитали и наказали и которая простила причинившего ей это горе.
