Уланы молча подвигались по горе на восток до самой реки. Только там они въехали в город. Картина, которая открылась перед ними, когда, пропущенные французскими часовыми, они приблизились к воротам Дель Соль, превзошла все их ожидания. Земля, за монастырем святого Августина изрытая испанскими оборонительными укреплениями, развороченная предательскими фугасами, ободранные пушечными ядрами каменные стены, сожженные дома, жуткая пустота жилищ с обрушившимися фасадами, потолки, нависшие над пустыми комнатами, провалившиеся крыши… Проезжая мимо университета, уланы видели огромные проломы в стенах библиотеки, произведенные пороховыми минами. Через эти проломы и трещины на улицу рекою выливались книги. Улица Коссо была разрушена минами и контрминами. Уланы ехали, сдвинув на ухо шапки и грозно насупив брови. Когда они подъехали к концу улицы Сан Энграсия, капитан Фиалковский, под предлогом трудности проезда по изрытой местности и необходимости расспросить о местопребывании коменданта города, приказал отряду остановиться. На самом деле ему хотелось вместе с товарищами осмотреться кругом.
Улица Сан Энграсия – исчезла. На ее месте высились фантастические горы, напоминавшие картину, которая открывается с высоты Ронского ледника в Бернских Альпах. Монастырь францисканцев, развороченный минами, которые чудовищным кольцом охватили все его владения вместе с садами, до самого монастыря святого Фомы и с другой стороны до церкви Сан-Диего, лежал в руинах, превращенный в груду обломков и щеп. Сумасшедший дом, монастырь Иерусалимских дев и все дома квартала, вплоть до переулка Рекогидас, представляли собой необозримые развалины. Тут и там еще высились одинокие стены. Из них торчали балки, свисали оконные рамы, остатки дверей. Кое-где поднимались невыразимо угрюмые громады стен, у которых углы были подорваны минами. Грудно было отгадать, кому служили когда-то приютом их своды. Сейчас эти стены казались гниющими трупами. От всей этой чудовищной груды развалин несло трупным зловонием, так как мертвых никто не хоронил. Разлагаясь в летний зной, они воздавали теперь из-под развалин честь и хвалу победителям.
Цедро повернулся в седле, уперся рукою в бок и смотрел на развалины. Он ни о чем не думал. Ни одно воспоминание не пробуждалось в его уме. Юноша весь был во власти восторга. Изумленными глазами озирал он эти места, стараясь увериться в том, что титаническим усилием все это действительно свершено. Вырваны из земли такие стены, как во францисканском монастыре! В прах обращены камни, сложенные много столетий назад! Разрушено то, что пережило всех мавританских эмиров, всех правителей и королей Кастилии! Сокрушена гордыня арагонцев. Покоряющей силой разрушения, жестокой и властной красотой повеяло на юношу от дикой этой пустыни. Воинская гордость проснулась в душе его при виде поверженных в прах сооружений.
«Ты смирилась, Сарагоса, – подумал он про себя. – Ты сложила оружие к ногам чужих пришельцев. Ты не высишься больше перед моим взором с вечным криком свободы: «Viva fuerza!»[577] – с этим кличем бесконечных и бесчисленных мятежей. Непобедимая, siempre heroica,[578] пала и ты! Ты лежишь, наконец, в развалинах, и шея твоя в петле…
Посланный за приказами maréchal des logis[579] вернулся с предписанием стать на квартиры в упраздненном монастыре святого Фомы. Отряд немедленно тронулся туда и расположился по-барски в просторных трапезных и многочисленных кельях. Прекрасные конюшни вместили всех лошадей. Офицеры и солдаты тотчас же легли спать, первый раз за столько времени в полной безопасности.
В сумерки Цедро зарядил пистолеты, высоко пристегнул саблю и один пошел в город. Хлестал дождь, ветер со свистом и воем носился по улицам. Ворота всюду были заперты, сени пусты. Лишь кое-где пробегал человек, завернувшись до самых глаз в плащ. Белый плащ, который случайно накинул Кшиштоф, привлекал внимание немногочисленных прохожих. Они то и дело останавливались на бегу и смотрели вслед белой фигуре. Хриплый крик, точно лязг острого кинжала, который не вынешь из ножен, потому что от запекшейся крови он покрылся ржавчиной, летел вслед ему в темноту:
– Carajo![580]
Улан не обращал внимания на этот крик и даже не повертывал головы, чтобы посмотреть, кто же это бранит его в темноте.
Он шел, завернувшись в свой плащ, и мечтал. Он видел в мечтах Ольшину и Стоклосы, родной дом, отца, Мери и Трепку. Он привез им гостью с далекого юга. Он видел, как Мери разговаривает с незнакомой донселлой в летний день в тени высоких берез, длинные шпалеры которых уходят в хлебные поля, тучные нивы. Понравится ли ей север, с открытым ли сердцем будет приветствовать она скудную долину Вислоки? С радостью ли примет ее дитя Арагонии? Поймет ли она шепот ржаных полей, шелест желтеющих нив овса, шум тамошних лесов и тихий плеск тамошних вод? Поймет ли она красноречивый язык сонной и туманной равнины? Она принесет нашим людям жар и непреклонную гордость, сольет пламень и вдохновение своей души со славянской тишиной и покоем. Страсть и пыл души принесет она под Ольшанскую кровлю! Он видел минуту встречи, вел с Трепкой упоительные споры об этой новой гостье в Стоклосах. Ха-ха! Ты верно предсказал, старый политик… Я привезу тебе сюрприз из чужих краев. Верхом на охоту с борзыми… В мечтах он мчался бок о бок с нею по осенним полям, слышал, как ветер несется наперегонки с быстроногими конями. О, прозрачные, бездонные глаза! О, яркие розы той ночи!
Он шел, погрузившись в мечты, почти не сознавая, что идет к тому месту, которое брал приступом полтора года назад. Он вошел в переулки, под прямым углом сворачивавшие к францисканскому монастырю. Он миновал первый, второй, пошел по третьему. Нигде не было света, нигде ни малейшего признака человеческой жизни. Кшиштоф так хорошо запомнил тогда, в день сражения, весь промежуток между углом улицы и входом в темные сени дома, что теперь он по инстинкту узнал это место. Он вытянул руки, чтобы нащупать стены на противоположной стороне улицы. Но когда он свернул в нужном направлении, то споткнулся и ударился грудью, коленом и, наконец, лбом о груду развалин. Шершавые бесформенные глыбы и обломки стен, груды кирпичей окружили его со всех сторон. Он прикасался руками к скользким от дождя развалинам и мокрому щебню. Ноги у него подвертывались на острых камнях, точно попадали в железный капкан, колени больно стукались о торчавшие всюду обломки. Он поднимался все выше и выше на груду развалин, на рассыпавшиеся в прах руины. Сначала он шел вперед, потом повернул направо и, карабкаясь по осыпающимся камням, сделал еще несколько десятков шагов. Он попадал в провалы, взбирался на обрушившиеся стены, срывался в трещины, падал ничком в глубокие ямы, пока, наконец, не исходил вдоль и поперек весь квартал до Коссо. Измученный физически и душевно, он повалился тогда на камни, сказав себе, что ничего уже тут не осталось.
Как когда-то, его охватило полное безразличие. Он чувствовал только физическую и душевную усталость, изнеможение и отвращение. Изредка в душе его звучал смех разочарования, несносный, отвратительный смех. «Кто знает, – думал он равнодушно, лежа без движения на груде известки, – может, она где-нибудь гниет тут подо мной?… Если разгрести руками этот песок, может наткнешься на ее раздавленный труп. Дождь стекает между обломками кирпичей, между плитами поросшего плесенью песчаника. Грязная вода каплет ей в глаза, широко раскрытые от ужаса…» Погруженный в свои мысли, он не чувствовал, как сечет дождь, как воет ветер.
Вдруг слух его поразили странные звуки. Он очнулся как от крепкого сна. Он почувствовал, что земля, на которой он лежит, сотрясается, что развалины как бы колеблются. Лениво поднял он голову. Где-то неподалеку, рядом, за разрушенными стенами, слышались тяжелые удары железных ломов и кирки. Кшиштоф послушал минуту, потом позабыл об этих звуках. Он решил, что это роются в развалинах нищие, которые обирают трупы, и удовлетворился этим. Он лежал по-прежнему.
Тем временем тяжелые шаги, стук лома и шепот стали приближаться к. нему. В гневе он поднялся с земли. В непроглядной ночной темноте замаячило несколько темных фигур. Кшиштоф вытащил из-за пояса пистолет, взвел курок и замер в ожидании.
Улан не обращал внимания на этот крик и даже не повертывал головы, чтобы посмотреть, кто же это бранит его в темноте.
Он шел, завернувшись в свой плащ, и мечтал. Он видел в мечтах Ольшину и Стоклосы, родной дом, отца, Мери и Трепку. Он привез им гостью с далекого юга. Он видел, как Мери разговаривает с незнакомой донселлой в летний день в тени высоких берез, длинные шпалеры которых уходят в хлебные поля, тучные нивы. Понравится ли ей север, с открытым ли сердцем будет приветствовать она скудную долину Вислоки? С радостью ли примет ее дитя Арагонии? Поймет ли она шепот ржаных полей, шелест желтеющих нив овса, шум тамошних лесов и тихий плеск тамошних вод? Поймет ли она красноречивый язык сонной и туманной равнины? Она принесет нашим людям жар и непреклонную гордость, сольет пламень и вдохновение своей души со славянской тишиной и покоем. Страсть и пыл души принесет она под Ольшанскую кровлю! Он видел минуту встречи, вел с Трепкой упоительные споры об этой новой гостье в Стоклосах. Ха-ха! Ты верно предсказал, старый политик… Я привезу тебе сюрприз из чужих краев. Верхом на охоту с борзыми… В мечтах он мчался бок о бок с нею по осенним полям, слышал, как ветер несется наперегонки с быстроногими конями. О, прозрачные, бездонные глаза! О, яркие розы той ночи!
