Хотя эта затея держалась в строгой тайне и из казаков в нее были посвящены лишь немногие, — скоро о ней узнала вся сотня. И когда в вечер кануна немецкого нового года, Кравченко и его взводные командиры, вместе с вестовыми, собрались уже ехать на санках украшать елочку — в сторожку вошел сотенный вахмистр, подхорунжий Пакулов, и усмехаясь в усы доложил:
— Ваше высокоблагородие. Так, что у казаков к вам прошение есть…
— Какое, Пакулов. Чего хотят ребята?
— Просють дозволения, чтобы немцам на елку кое-чего отправить. Пособрали ребята того сего… Кто что могит, тот и даст.
— Хорошо, голубчик. Скажи ребятам, что разрешаю. Только чтобы не болтали очень. Влетит нам от командира полка.
— Будьте спокойны. Промеж себя все сделаем.
Утром, в первый день Нового года, немецкий часовой, сменивший своего продрогшего на посту товарища, оглядывая в бинокль озерко и неприятельскую сторону, увидел странное явление. Елка, самая обычная елка, одиноко торчавшая на противоположном берегу и давно наскучившая всем постовым, сменявшим друг друга, блестела золотыми и серебряными украшениями и развешанными на ней разноцветными пакетами. Часовой пощупал лоб, не бредит ли он. Впрочем, хотя он и порядочно выпил накануне Нового Года и коньяку и пива, но все же не был настолько пьян, чтобы видеть то, чего нет на самом деле.
Его разобрало любопытство. Он тихонечко пополз через озеро и приблизясь к таинственной елке увидел на ней не только пакеты, но и множество заманчиво поблескивающих бутылок, а внизу большой плакат с надписью по-немецки: «С Новым Годом, драгуны!» Внизу, помельче, была сделана деловая приписка. «Веселитесь, беспокоить не будем». И подпись: командир 1 сотни Н-ского казачьего полка, есаул Кравченко.
Седоусый, пожилой ротмистр, командир немецкого драгунского эскадрона, лично выехал на место необычайного происшествия. Полюбовавшись елкой и выпив стакан крепкой русской «очищенной», ротмистр приколол к елке свою визитную карточку, на которой написал: «Покорно благодарю за поздравления и подарки моим драгунам. Покорнейше прошу пожаловать на елку для казаков, 7-го января, в русское Рождество. С наилучшими пожеланиями: командир эскадрона Освальд, фон Прюссинг».
И тут же отдал приказание вахмистру: «драгунам, повзводно, приходить на елку, брать подарки, соблюдая полный порядок. Если появится кто-нибудь с неприятельской стороны, — встретить вежливо и с уважением. О появлении неприятельского офицера — немедленно доложить мне лично».
На первый день русского Рождества у той же самой елки собрались казаки, осторожно снимая с ее пушистых заснеженных ветвей бутылки с коньяком, банки немецких консервов, сигары и другие ответные подарки.
А после Нового Года по старому стилю Кравченко был вызван в штаб бригады к суровому, но рыцарски, прямому и великодушному генералу Крымову.
Стараясь скрыть бегающие в глазах веселые огоньки и пряча улыбку в седые усы генерал заметил:
— Есаул Кравченко! Ваши номера мне надоели… Я простил вам триумфальный въезд верхом в женскую, баню. Но за «перемирие» и елку на фронте, вы получите мужскую баню. Смещаю вас с сотни и извольте посидеть в штабе бригады под арестом.
Так окончилась «эпопея» с «нейтральной» новогодней елкой. Впрочем, Кравченко просидел под арестом недолго. Бригада перешла в Лесистые Карпаты и генерал Крымов, сменив гнев на милость, вернул сотне ее беспокойного командира.
Это было увлечение, подобное солнечному удару. Внезапное и неповторимое. Он приехал в совершенно чужой для него город, который был просто этапом во время безостановочного продвижения войск на восток. Островерхие черепичные крыши, нахмуренная готика соборов, узкие улицы старого города — все это в сумерках мягкого декабрьского дня напоминало о чем-то небывшем, но, виденном когда-то: может быть в снах, а может быть в юношеских грезах. Во всяком случае, в этом городе он был в первый раз и, тем не менее, здесь все решительно было знакомо. И чудесная девушка, с которой он случайно познакомился, тоже была какая-то близкая, своя, кусочек сна, виденного когда-то очень давно и внезапно повторившегося в зрелые годы.
Знакомство было слишком мимолетным для того, чтобы превратиться в серьезный роман, требующий немедленного завершения, и достаточно ярким, чтобы можно было забыть о нем при отъезде.
А потом начались фронтовые, полные жертвенного напряжения боевые дни. Танковый дивизион, которым он командовал, находился в стремительном движении на восток, и у него не было времени думать о маленьком старинном городке и оставленной там девушке. Жизнь представлялась ему огромным тиром, в котором он был неутомимым стрелком по движущимся мишеням. Разница заключалась лишь в том, что стрелок в тире неподвижен, а ему приходилось стрелять на ходу, сбивая неприятельские танки или расстреливая движущиеся пешие колонны противника. Это сравнение в конце концов могло превратиться в своего рода навязчивую идею, но он был еще достаточно молод и не настолько переутомлен, чтобы подобная идея прочно укрепилась в сознании и отравила мозг.
Однажды, после серьезного боя, на отдыхе в маленькой заснеженной деревушке, в тяжелом полубредовом сне он увидел наконец ту, о которой подсознательно мечтал все это время. Но, Боже мой, что за странный это был сон!
Он увидел себя в каком то узком, но довольно длинном помещении, стоящим перед поперечным прилавком, преграждающим ему дорогу. За прилавком, в глубине комнаты, шевелилась какая-то картонная женская фигура. Ее лицо, освещенное цветными огнями, показалось ему странно знакомым. Где он видел этот чудесный овал лица, капризную линию губ, смеющиеся глаза и чуть приподнятую левую бровь, придававшую всему лицу чуть насмешливое выражение?
И только когда невидимые руки подали ему карабин и он понял, что нужно стрелять в эту качающуюся очаровательную мишень, целясь в круг, изображенный на левой стороне груди, на самом сердце, он узнал ее. Ведь это же была она, его полузнакомая незнакомка из маленького старинного городка с островерхими крышами, на которых снег казался ватой, небрежно наброшенной на рождественскую елку. Это была несомненно она: хотя и картонная, но вместе с тем настолько живая и реальная, как это может быть только во сне. И самое странное было то, что стрелять в нее не показалось ему чудовищным преступлением, а исполнением какого-то долга, соединенного с сознанием важности попадания.
А она раскачивалась, улыбалась ему, вскидывая свою изумительную подвижную левую бровь и пела:
«Я принцесса из тира,
У меня картонное сердце,
Попади в него, — и я упаду к твоим ногам.
Но если промахнешься,
То можешь объехать полмира
И нигде не найдешь покоя
Усталым глазам».
Песенка эта была довольно нескладная, но, так как он сам не был поэтом, а кроме того ее пела «она», — мотив и слова врезались в его память.
Привычным движением стрелка он вскинул карабин, прищурил глаз и нацелился в роковой кружок картонного сердца. Странный это был карабин! Вероятно за секрет его конструкции дорого заплатили бы обе воюющие стороны. Оно стреляло непрерывнее, чем пулемет, причем на ней не было ни обычного диска ружей-автоматов, ни обыкновенной ленты тяжелых пулеметов.
Но его совершенно не тронула ни чудодейственная конструкция необычайного карабина, ни длительность, с которой он стрелял, не меняя ленты. О пулеметных задержках, несмотря на то, что он был специалист, он даже не подумал. Его поразило и оскорбило другое обстоятельство: как он ни целился, как ни напрягал и без того острого зрения стрелка, ни одна из этой кинематографической вереницы пуль не попала в картонное сердце странной девушки. А она качалась и пела:
«Я принцесса из тира,
У меня картонное сердце…»
И капризно вскидывала левую бровь, казалось предназначенную для того, чтобы издеваться над влюбленными неудачниками.
Потом все закрутилось с молниеносной быстротой, девушка еще раз вскинула свою неестественную бровь и превратилась в усатого денщика, с невероятными усилиями будившего своего командира. Во-первых, был готов утренний завтрак, а, во-вторых, пришло приказание: танковой колонне немедленно отправляться для выполнения очередной боевой операции.
Ему недолго пришлось размышлять над этим странным сновидением. Жестокие бои с превосходящими силами противника моментально притушили всякое воспоминание о нем. А потом, уже весной, ранение, не очень серьезное, но делавшее работу невозможной, вывели его из строя. И он снова очутился в игрушечном городке, с домиками, напоминающими елочные украшения. Через две недели, еще немного припадая на не совсем зажившую ногу, он вышел из госпиталя с твердым намерением найти дом, где жила «принцесса из тира».
