Внизу опять сильно затарахтел бульдозер. Их лица разделял какой-нибудь фут, и на обоих, пока не стало тише, держалось одно замершее выражение. Потом старик сказал:
— Иди-ка домой пешком. Иезавель я везти отказываюсь!
— А я и сама не поеду с Иудой из Кариота.
Соскользнув на землю с другой стороны машины, она пошла через выгон.
— Искариотом! — завопил он. — Держала бы лучше при себе свои великие познания!
Но она не снизошла до того, чтобы повернуться и ответить, и пока он смотрел, как маленькая крепко сбитая фигурка движется через желто-крапчатое поле в сторону леса, его расположение к ней, смешанное с гордостью, невольно стало возвращаться, напоминая мягкий невысокий прилив на новом озере, — за вычетом, правда, всего того, что было связано с ее непротивлением Питтсу; та часть тянула назад, словно низовой обратный поток. Если бы он смог научить ее давать Питтсу такой же отпор, какой она умеет давать ему самому, ребенку цены бы не было — сама твердость, само бесстрашие; но что поделаешь, даже у нее характер был не без изъяна. Здесь, в этом пункте она от него отличалась. Он повернулся и стал смотреть в другую сторону — через озеро на дальний лес, говоря себе, что пройдет пять лет, и здесь будет уже не лес, а дома, магазины и площадки для парковки машин, и что осуществится все это во многом благодаря ему.
Он вознамерился научить ребенка боевитости на собственном примере и, поскольку бесповоротно уже решился, в полдень за столом объявил, что ведет переговоры с человеком по фамилии Тилман о продаже участка перед домом под бензозаправочную станцию.
Его дочь, сидевшая со своим обычным замученным видом в дальнем конце стола, испустила такой стон, словно в груди у нее медленно повернули тупой нож.
— Ты лужайку! — простонала она и, откинувшись на спинку стула, произнесла почти беззвучным шепотом: — Он теперь лужайку.
Шестеро старших питтсовских детей, конечно, заверещали: «Мы там играем! Не позволяй ему, папа! Дорогу видно не будет!» — и тому подобная чушь. Мэри-Форчен молчала. Она сидела с упрямым замкнувшимся видом, как будто замышляла что-то свое. Питтс перестал есть и глядел прямо перед собой. Его кулаки неподвижно лежали по обе стороны от полной тарелки, как два темных куска кварца. Потом его глаза пошли вокруг стола от ребенка к ребенку, словно выбирая кого-то одного. Наконец остановились на Мэри-Форчен, сидевшей рядом с дедом.
— Ты нам это устроила, — процедил он.
— Я не виновата, — сказала она, но голос прозвучал неуверенно. Всего-навсего дрожащий голос испуганного ребенка.
Питтс встал, сказал:
— Пойдем-ка со мной, — повернулся и вышел, на ходу расстегивая ремень, и, к полнейшему отчаянию старика, она выскользнула из-за стола и последовала за отцом, почти побежала — за дверь, на заднее сиденье его пикапа, и они отъехали.
Ее малодушие подействовало на мистера Форчена так, словно было его собственным. Ему физически стало нехорошо.
— Он лупит невинного ребенка, — сказал он дочери, сидевшей в дальнем конце стола все в той же прострации, — а из вас никто пальцем не хочет пошевелить.
— Ты и сам не пошевелил, — вполголоса проговорил один из мальчиков, и опять пошло общее кваканье.
— Я старый человек с больным сердцем, — сказал он. — Не мне останавливать этого быка.
— Она тебя на это подбила, — произнесла дочь тихим обессиленным голосом, перекатывая туда-сюда голову по спинке стула. — Она на все тебя подбивает.
— Меня никогда никакой ребенок ни на что не подбивал! — проревел он. — Ты не мать! Ты позорище! А она — ангел! Святая!
От крика он лишился голоса, и ему ничего не оставалось, как поспешно выйти вон.
После этого он лежал до самого вечера. Всякий раз, когда он знал, что девочку высекли, сердцу его становилось в груди как бы тесновато. Но решимости на бензозаправочную станцию в мистере Форчене не убавилось, и если Питтса хватит удар — что ж, тем лучше. Если его хватит удар и разобьет паралич, это будет справедливо и он никогда уже не сможет ее бить.
Мэри-Форчен ни разу долго и всерьез не злилась на старика, и хотя в тот день он больше ее не видел, на следующее утро, когда он проснулся, она, уже сидевшая верхом у него на груди, принялась торопить деда, чтобы они не упустили бетономешалку.
Когда они приехали, строители закладывали фундамент рыболовного клуба, и бетономешалка уже работала. И размером, и цветом она напоминала циркового слона. Они смотрели, как она крутится, наверно, с полчаса. На одиннадцать тридцать у него была назначена встреча с Тилманом по поводу сделки, так что надо было уезжать. Он не сказал Мэри-Форчен, куда, — сказал только, что ему надо повидаться с одним человеком.
В пяти милях по шоссе, куда упиралась проходившая мимо фермы Форчена грунтовая дорога, у Тилмана были сельская лавка, заправочная станция, свалка металлолома, хранилище негодных машин и дансинг. Поскольку грунтовую собирались заасфальтировать, Тилман подыскивал на ней хорошее место для очередного предприятия. Он был человек передовой — из тех, думалось мистеру Форчену, что никогда не идут в ногу с прогрессом, а все время его маленько опережают, чтобы, когда он явится, быть уже тут как тут. По шоссе вдоль всего пути были расставлены знаки, возвещавшие, что до Тилмана осталось пять миль — четыре — три — две — одна; затем: «Тилман за поворотом — не проскочи!» и наконец: «ВОТ И ТИЛМАН, ДРУЗЬЯ!» ослепительными красными буквами.
Тилмановское здание было окружено полем старых автомобильных остовов — своего рода палатой для неизлечимых машин. Он, кроме того, торговал всякой приусадебной красотой — каменными курами и журавлями, вазами, жардиньерками и детскими каруселями, а чуть поодаль от дороги, чтобы не смущать посетителей дансинга, — могильными камнями и памятниками. Бо́льшая часть торговли шла у него под открытым небом, поэтому на помещение он сильно тратиться не стал. К однокомнатной деревянной лавке позднее был сзади пристроен длинный железный дансинг. Каждая из двух его секций — для белых и цветных — была оборудована своим музыкальным автоматом. Еще у Тилмана была яма для барбекю, и он продавал сандвичи, поджаренные на открытом огне, и безалкогольные напитки.
Заехав к Тилману под навес, старик оглянулся на девочку — она сидела, подтянув колени к подбородку и поставив ноги на сиденье. Он не знал, помнит она или нет, что он именно Тилману хочет продать участок.
— А ты зачем сюда? — внезапно спросила она с подозрительным видом, словно почуяла недоброе.
— Не твоего ума дело, — сказал он. — Ты давай-ка посиди в машине, а я, когда закончу, кой-чего тебе куплю.
— Не надо мне ничего покупать, — произнесла она сумрачным тоном, — потому что меня уже здесь не будет.
— А ну тебя, — отмахнулся он. — Нет уж, раз приехала, жди теперь — ничего другого не остается.
Он вышел и, не обращая больше на нее внимания, направился к темному входу в лавку, где его ждал Тилман.
Вернувшись через полчаса, он не обнаружил ее в машине. Прячется, решил он. Он пошел вокруг строения, чтобы увидеть, нет ли ее сзади. Заглянул в обе секции дансинга, потом двинулся дальше — мимо надгробий. Когда его взгляд начал блуждать по полю осевших автомобилей, он понял, что она может быть позади или внутри любой из двух сотен машин. Он опять оказался перед лавкой. На земле, прислонясь спиной к запотевшему холодильнику, сидел подросток-негр, потягивая пурпурное питье.
— Куда девочка пошла, не помнишь? — спросил старик.
— Не, я не видел никого.
Старик раздраженно пошарил в кармане и дал ему пятицентовик.
— Симпатичная девочка в желтом бумажном платье. А?
— Если плотная такая, на вас похожая — сказал парнишка, — то ее белый человек увез в пикапе.
— Какой белый, в каком пикапе?! — взревел старик.
— В зеленом, — сказал подросток, причмокивая, — а белого человека она папой назвала. Они в ту сторону покатили, не помню точно когда.
Старик, дрожа, сел в машину и поехал домой. Его чувства метались между яростью и горечью унижения. Никогда раньше она от него не убегала, тем более к Питтсу. Питтс велел ей сесть к нему в пикап, и она не посмела ослушаться. Но, придя к этому заключению, старик разъярился еще пуще. Что с ней такое, почему она не может дать Питтсу отпор? Откуда в ее характере этот единственный изъян? Ведь он ее так хорошо воспитал во всем остальном. Тайна, мерзкая тайна.
Когда он доехал до дома и поднялся на веранду, она сидела там на качелях, мрачно уставившись вперед через поле, которое он собирался продать. Глаза распухшие и розоватые, но красных полос на ногах он не заметил. Он сел рядом. Голос, которому он хотел придать жесткость, прозвучал жалобно, как у получившего отставку поклонника.
— Почему ты со мной так? Ты никогда раньше от меня не уезжала.
— Захотела и уехала, — сказала она, глядя прямо перед собой.
