В спальне вполне уместились бы и три постели, но приготовлены только две. Одна из них – та, которой обычно пользовалась Тиэко. В ногах аккуратно сложены два летних льняных покрывала – ее и матери.
Значит, Сигэ ляжет в постель вместе с нею. Вроде мелочь, но забота матери растрогала Тиэко.
Слезы высохли. На душе посветлело.
– Да, здесь мой дом,– прошептала она. Собственно, это было и так ясно, но нечаянная встреча с Наэко разбередила ей душу, и она никак, не могла успокоиться.
Тиэко подошла к зеркалу и стала разглядывать свое лицо. Хотела было накраситься, так, чуть-чуть, но раздумала. Взяла только флакон с одеколоном и немножко спрыснула постель. Потом туго затянула поясок на спальном кимоно.
Сон не шел.
Не слишком ли холодно я обошлась с этой Наэко? – думала она.
Тиэко закрыла глаза, и перед ней всплыли красивые горы возле деревни Накагава, поросшие криптомериями.
Теперь она хоть что-то узнала о своих настоящих родителях.
Рассказать об этом отцу и матери? А может быть, не стоит? – колебалась Тиэко.
Вряд ли Такитиро и Сигэ знают, где она родилась и кто ее настоящие отец и мать.
Настоящие отец и мать.
Обоих уже и на свете нет, подумала Тиэко, но глаза ее при этом оставались сухими.
Звуки праздничной музыки доносятся с улицы.
Кажется, гость этот торгует шелком в Нагахаме. Говорит он очень громко – наверное, действует выпитое сакэ. Ей на втором этаже слышны обрывки разговора.
Гость сетует на то, что процессия ковчегов теперь направляется от Четвертого проспекта через ставший слишком уж современным район Кавара, затем поворачивает на улицу Оикэ и проходит мимо здания муниципалитета, где даже стулья для зрителей установлены, словом, все это превратилось в «обыкновенное зрелище для туристов».
Прежде ковчеги двигались по характерным для Киото узеньким улочкам и, бывало, даже задевали некоторые дома, но все же тогда была особая атмосфера интимности – тем более когда восседавшим на ковчегах со вторых этажей прямо в руки передавали тимаки[41]. Теперь же на широких улицах их просто кидают вниз.
Такитиро, в свою очередь, доказывал, что на узеньких улочках трудно было разглядеть украшения на нижней части ковчегов и правильно, мол, теперь поступают, направляя шествие по широким улицам,– все видно.
Тиэко почудилось, будто сквозь подступавшую дрему она слышит скрип огромных деревянных колес ковчегов, поворачивающих на перекрестке за угол.
Нынешней ночью неудобно – в соседней комнате гость, – но завтра она расскажет родителям обо всем, что узнала от Наэко.
Не каждая семья в деревне на Северной горе имеет собственный участок, на котором выращивает криптомерии.
Таких в деревне немного. Тиэко предполагала, что ее настоящие родители работали по найму у одного из владельцев такого участка.
Вот и Наэко говорит: «Я работаю у людей».
Дело было двадцать лет тому назад, и родители не только хотели скрыть, что у них родилась двойня[42], но и понимали: воспитать двоих им не под силу. Поэтому, наверное, и решили ее подкинуть, предположила Тиэко.
Она забыла спросить у Наэко о трех вещах. Во-первых, известно ли Наэко, почему решили подкинуть именно ее, Тиэко? Хотя как, собственно, она могла знать, будучи грудным младенцем? Затем, когда случилось несчастье с отцом? Наэко, правда, сказала, что это произошло вскоре после ее рождения… Наконец, она говорила, что, по-видимому, появилась на свет на родине матери
– в деревне, расположенной далеко в горах. Что это за деревня?
Наэко чувствует разницу в их положении и ни за что не придет в гости первой, поэтому если понадобится с ней повидаться и расспросить, то нужно поехать к ней в деревню самой, так рассуждала Тиэко.
Но Тиэко понимала, что отныне она уже не сможет ездить туда втайне от отца и матери.
Она не раз перечитывала известное произведение Дзиро Осараги «Соблазны Киото»[43]. В памяти всплыла одна фраза из этой книги:
«Казалось, будто Северная гора с похожими на многослойные облака грядами зеленых вершин криптомерии и выстроившимися в ряд светлыми стволами красных сосен сливает в единую гармоническую музыку поющие голоса деревьев».
Не праздничная музыка, не праздничный гомон, а музыка этих словно набегающих друг на друга округлых гор и поющие голоса деревьев звучали сейчас в душе Тиэко. Ей казалось, будто эти голоса и музыка проникают в нее сквозь множество радуг, какие часто вспыхивают над Северной горой…
Печаль Тиэко стала легкой. А может, то была вовсе не печаль? Может, удивление, растерянность, смущение, вызванные неожиданной встречей с Наэко? Ну, а слезы… Они, должно быть, девушкам на роду написаны.
Тиэко повернулась на другой бок и, закрыв глаза, прислушалась к песне гор.
«Наэко так обрадовалась, а я…» – вспоминала она.
На лестнице послышались шаги. Родители и гость поднимались на второй этаж.
– Желаю приятного отдыха,– донесся до нее голос Такитиро.
Сигэ аккуратно сложила одежду гостя, затем вошла в комнату, где лежала Тиэко, намереваясь сложить кимоно Такитиро.
– Позвольте это сделать мне,– сказала Тиэко.
– Ты еще не спишь? – удивилась Сигэ и передала ей кимоно.– Какой приятный запах. Вот что значит, когда рядом молодая девушка,– ласково пробормотала она, укладываясь в постель.
– Сигэ,– послышался голос Такитиро.– Как я понял, господин Арита хотел бы прислать нам своего сына.
– Продавцом?
– Нет, в семью, чтобы женить на Тиэко.
– Сейчас не время говорить об этом, ведь девочка еще не спит,– попыталась Сигэ остановить мужа.
– Знаю. Тиэко тоже не мешает послушать.
– Арита хочет прислать второго сына. Ты его видела – он не раз бывал у нас в лавке с поручениями.
– Не очень мне по душе этот господин Арита,– решительно отрезала Сигэ.
Музыка гор, которая звучала в Тиэко, умолкла.
– Что скажешь, Тиэко? – Мать повернулась в сторону девушки. Тиэко открыла глаза, но промолчала. В комнате стало тихо. Словно защищаясь от грядущей опасности, Тиэко скрестила под одеялом ноги и замерла.
– Господин Арита зарится на мою лавку, вот что я думаю,– нарушил молчание Такитиро,– к тому же он знает, что Тиэко чудесная девушка, красавица притом… Он часто имеет с нами дело, и ему досконально известно наше положение. Кто-то из моих продавцов наверняка ему доносит.
– Да, хороша наша Тиэко! Но грешно выдавать ее замуж только ради того, чтобы поправить дело. Не так ли, Сигэ?
– Само собой,– подтвердила Сигэ.
– Не лежит у меня душа к торговле.
– Отец, простите, что навязала вам тогда этот альбом Пауля Клее,– сказала Тиэко, приподнимаясь на постели.
– Зачем ты так говоришь? Наоборот, это доставило твоему отцу радость и утешение. Теперь я понял, ради чего стоит жить. Хотя мне и не даровано таланта художника…
– Отец!
– Знаешь, Тиэко, давай продадим нашу лавку, купим мааленький домик где– нибудь в Нисидзине, или в тихом уголке близ храма Нандзэндзи, либо в Окадзаки и станем вдвоем рисовать эскизы для кимоно и поясов. Бедность тебя не пугает?
– Бедность? Меня? Нисколько!
– Ну-ну,– сонно пробормотал. Такитиро и замолчал. Уснул, должно быть. А Тиэко не спалось.
Но на следующее утро она поднялась рано, подмела улицу перед лавкой и смахнула пыль с решетки и скамьи.
А праздник Гион продолжался.
Восемнадцатого сооружают последние ковчеги яма[44], двадцать третьего – канун завершения праздника и празднество расписных ширм, двадцать четвертого – процессия ковчегов яма, затем представление в храме, двадцать восьмого – «омовение» священных ковчегов и возвращение их в храм Ясака, двадцать девятого – торжественное возвещение об окончании праздника Гион.
Весь месяц, пока длился праздник, неясная тревога не покидала Тиэко.
Одним из сохранившихся по сей день свидетельств «просветительской деятельности» в годы Мэйдзи был трамвай, который курсировал на линии Китано. И вот наконец решили снять с линии этот старейший в Японии трамвай.
Тысячелетняя столица очень уж быстро перенимала кое-что у Запада. У жителей Киото есть такое в характере.
Но облик старой столицы проявлялся, может быть, и в том, что по сей день по ее улицам бегал этот старенький трамвай, прозванный «Динь-динь». Трамвайчик был настолько маленький и тесный, что пассажиры на соседних скамейках упирались друг в друга коленками.
Когда было решено трамвай отправить на покой, жителями Киото овладели ностальгические чувства, и, чтобы как-то отметить расставание, его украсили искусственными цветами и назвали «памятным трамваем». В последние рейсы на трамвае отправлялись жители Киото, одетые по моде далекой эпохи Мэйдзи. Так это событие превратили в своеобразный праздник, о котором было оповещено все население города.
