— Он очень болен? — спросила княгиня.
— Парализован.
— Неужели это безнадежно?
— Не знаю. Врач был две недели назад.
— Он в сознании?
— Не знаю. Он ничего не говорит, не может.
— Кто за ним ухаживает?
— Текла.
— А кто еще здесь?
— Только Текла Бесядовская и Станислав, да вот еще пленные…
В эту минуту отворилась дверь и вошел Станислав в старой синей ливрее с золотыми пуговицами. Остановившись у порога и склонив седую, тщательно причесанную голову, он спросил:
— Прикажете, княгиня, подать чаю?
— Вообще что-нибудь покушать. Я с самого вечера ничего не ела.
— Что у нас там есть, Станислав? — спросил Януш.
— Небогато. Но что-нибудь найдется.
Ровным шагом и с достоинством, словно выступая на сцене, Станислав удалился.
— Боюсь я туда идти, — сказала Марыся. — Узнает ли он меня?
— Еще бы. Он все время думает о тебе.
— Откуда ты знаешь? — Билинская уже с порога спальни повернулась к брату. — Откуда ты знаешь?
Януш слабо улыбнулся.
— Знаю. Он думал о тебе всю жизнь. А сейчас и подавно.
Марыся пожала плечами и шагнула в комнату.
Мышинский лежал на кровати, утонув в подушках. Виден был только его профиль. Заострившиеся черты когда-то крупного лица и багровый цвет кожи делали его похожим на какую-то гротескную куклу. Веки больного были полуопущены, он тяжело дышал.
Билинская быстро прошла те несколько шагов, что отделяли ее от кровати, стремительно протянула руку и коснулась кисти отца, беспомощно лежавшей на простыне. Она была холодная. Старый Мышинский почувствовал прикосновение и медленно пошевелил пальцами — это была левая, не парализованная рука. Веки его приподнялись, и Марыся вдруг почувствовала на себе осмысленный взгляд отца. Он сосредоточенно смотрел на нее, между широких бровей появилась складка — мысль его напряженно работала, и нечто похожее на улыбку осветило левую сторону лица.
Больной уже несколько дней ничего не говорил, но тут вдруг губы его искривились в тяжелом усилии, и он прохрипел:
— Марыся.
Билинская упала на колени у кровати и громко зарыдала.
— Отец… Ксаверий… Ксаверий… — повторяла она.
Но старый Мышинский не слышал или, может, не слушал ее. Лицо его вновь застыло, углы губ опустились. Януш стоял позади сестры и внимательно смотрел на отца. Билинская вдруг вскочила.
— Где ребенок? Где Алек? Я должна показать его отцу.
— Но ведь он у Теклы.
— Прикажи принести его.
— Прикажи… — Януш усмехнулся. — Кому? Карл ушел за мукой.
Он отправился сам, разыскал Бесядовскую в буфетной — она развернула мальчика, освободив его от всех платков, пеленок и подушек, в которые ребенок был закутан в дорогу. Мальчик показался Янушу крохотным, слабым существом — он в первый раз взглянул на племянника с нежностью.
Ребенок проснулся и заплакал. Януш попросил Бесядовскую отнести ребенка в комнату больного, а сам остался в холле — у него не хватало сил присутствовать при традиционном благословении.
Он вышел на крыльцо. Не приедет ли еще кто-нибудь?
Быстро стемнело. На горизонте еще алела полоса, но небо над ней стало свинцовым. В воздухе по-прежнему царила тишина, доносился лишь стон вырубаемого леса, очень далекий, но явственный.
Снова послышался лошадиный топот. Януш шагнул вперед. Из темноты вынырнул Семен. Он осадил лошадь у самого крыльца.
— Что там такое? — спросил Януш.
Казак перегнулся с седла и протянул Янушу какой-то предмет.
— Пани забула, — сказал он.
Это был довольно тяжелый мешочек — наверное, с драгоценностями.
— Пани отдала, а потом забула, — повторил казак.
Януш поблагодарил. Семен помедлил, а затем сказал:
— Не оставайтесь здесь долго. Лихо его знает… Не сидите тут. Уезжайте в местечко. Люди на селе разное говорят…
Януш не понял.
— А что, что говорят? — допытывался он.
— Разное. Лучше уезжайте, — твердил казак, но, видя, что Януш не понимает, заколебался. — Может плохо быть, убегайте, паныч, и все тут.
Он повернул коня, стегнул его нагайкой и скрылся в темноте. Януш вернулся в дом.
Узнав от Бесядовской, что Марыся уже в столовой, он направился туда.
Без картин и канделябров просторная столовая казалась еще больше. На столе стояла одна свеча, свет ее падал на бледное, хмурое, но, как всегда, очень красивое лицо Марии.
Януш положил перед ней мешочек.
— Семен вернулся, — сказал он, — привез вот это.
— Боже мой! — прошептала Мария. — Где была моя голова!
— А вы хорошо выдрессировали своих рабов, — усмехнулся Януш.
— Что ты болтаешь? — удивилась княгиня. — Просто у него есть чувство долга…
— Семен твердил, что надо бежать.
— Я тоже так думаю, — сказала в раздумье Билинская, поднося к губам чашку чая. — Но что делать с отцом? Везти его на телеге?
В эту минуту со стороны кухни послышались чьи-то твердые шаги. Бесядовская отворила дверь. Вошел Казимеж Спыхала.
Януш только сейчас заметил, хотя перед тем уже видел Спыхалу, как сильно он изменился за эти годы. Лицо его изменилось мало, но во всех движениях появилась уверенность, какая-то пружинистая сила. Януш представил Спыхалу сестре, она подала ему руку, не вставая из-за стола.
— Пан Спыхала, — представил Януш, — моя сестра, княгиня Билинская.
Никто не почувствовал, как нелепо сейчас выглядит этот светский ритуал, — каждый был занят собственными мыслями.
В бледном пламени свечи лица казались совсем белыми, будто вырезанными из бумаги. Спыхала с любопытством смотрел на Марысю.
— Что случилось, пан Спыхала? — спросила Бесядовская, стоявшая в тени.
Его появление обеспокоило ее.
— Я пришел, — пробормотал, запинаясь, Спыхала, — пришел, чтобы сказать… Уезжать надо… Нас предупредили, надо уезжать. Молинцы выезжают на рассвете…
— Ну вот! — вскрикнул Януш. — Семен был прав.
— Нельзя откладывать ни на минуту.
Билинская беспомощно развела руками.
— Отец при смерти.
— Неужели он так плох?
Януш удивился:
— Что, разве отцу стало хуже?
— Да. Я оставила при нем Карла. Когда мы показали отцу Алека, он ужасно захрипел. Мне кажется, ему стало хуже.
Текла подошла к столу.
— Наверно, до утра не протянет…
Спыхала раздумывал, глядя на пламя свечи.
— Лошади у вас есть?
— Никаких лошадей уже нет, — вздохнула Бесядовская.
— Я спрошу в Молинцах, — сказал Спыхала, — может быть, там дадут повозку. Уложим графа на солому и перевезем.
— Карл надежный человек, — сказал Януш.
— Вот-вот. Человек — это главное, — подтвердил Спыхала, медля уходить. Потом добавил: — Я пойду в Молинцы и сейчас же вернусь.
— Я с тобой, — сказал Януш.
Они вышли из дому. Стало совсем уже темно, морозец прихватил лужи. Януш знал дорогу на память, они шли быстро, не говоря ни слова.
— Когда приехала твоя сестра? — спросил вдруг Спыхала.
— Час назад.
— Каким образом?
— Верхом. Ее проводили два казака. Но лошадей они забрали с собой.
— Казаки?
— Да, из прислуги князя. Один из них предупредил нас, чтобы мы не задерживались здесь.
— Та-ак.
— Муж сестры убит в Михайлове.
— Что? Князя убили?
— Да. Но я еще не знаю всех обстоятельств. Сестра не успела рассказать.
— Убит…
— Сестра с малышом приехала. Ему едва полгода.
— Ничего не поделаешь. А теперь придется ехать дальше…
До самого молинецкого дома они шли молча.
Входная дверь, еще недавно забаррикадированная, теперь была наполовину растворена. Они вошли с черного хода. В глубине комнат то здесь, то там мелькал слабый свет. В столовой горела только одна свеча. За столом сидел пан Ройский. Он растерянно, как показалось Спыхале, смотрел на тетю Михасю, которая сидела по другую сторону стола со сложенными на животе руками, словно отдыхая после очень вкусного обеда.
— Где пани Эвелина? — спросил Януш, но никто ему не ответил.
Спыхала пошел в гостиную. Там при свете огарка, стоящего на фортепьяно, Оля укладывала в маленький чемоданчик какие-то салфетки и серебряные пепельницы. Австриец Адольф выносил картины, вынутые из рам, и складывал их в углу.
— Оля, — сказал Спыхала, — что вы здесь делаете?
— Мы уезжаем, сейчас уезжаем, — почти беззвучно ответила Оля, не глядя на него. — Едем в Сквиру. Собирайтесь.
— Может быть, лучше пешком?
— Будем пробираться окольными путями.
— Старый Билинский убит… — сказал Спыхала, который никогда не видел Билинского и не имел понятия, старый он или молодой.
