— Я в этом уверен, сэр. Ларри в последнее время перегнул палку и — прошу прощения у тети Луизы — завел бурный роман с женой почтмейстера или с какой-то подобной особой по соседству, а всякий раз, как у бедной Гертруды появляются какие-то подозрения и ему грозят неприятности, он поднимает шум, чтобы показать, до чего он добродетелен, и во весь голос кричит, какая наглость заставлять его жену встречаться с теми, с кем он не желает ее знакомить. Он попросту использует госпожу Оленскую в качестве громоотвода; я уже и раньше видел, как он проделывает такие штуки.
— Ох уж эти Леффертсы! — сказала миссис ван дер Лайден.
— Да уж, эти Леффертсы! — эхом отозвалась миссис Арчер. — Интересно, как дядя Эгмонт посмотрел бы на попытки Лоренса Леффертса судить о чьем-либо положении в свете. Это лишь доказывает, до чего докатилось общество.
— Будем надеяться, что оно еще не совсем до этого докатилось, — твердо возразил мистер ван дер Лайден.
— Ах, если б вы с Луизой почаще выезжали в свет! — вздохнула миссис Арчер.
Однако она тотчас поняла, какую совершила ошибку. Ван дер Лайдены болезненно реагировали на любые критические замечания касательно их уединенного образа жизни. Они вершили судьбы света, они были судом высшей инстанции, они это знали и покорились своей участи. Но, робкие и застенчивые от природы, они были совершенно не приспособлены к своей роли и старались как можно больше времени проводить в сельском уединении Скайтерклиффа, а когда наведывались в город, отклоняли все приглашения под предлогом слабого здоровья миссис ван дер Лайден.
Ньюленд Арчер поспешил на помощь матери.
— Весь Нью-Йорк знает, каково ваше положение в свете. Вот почему миссис Минготт и сочла необходимым посоветоваться с вами по поводу оскорбления, нанесенного графине Оленской.
Миссис ван дер Лайден посмотрела на мужа, а он посмотрел на нее.
— Я возражаю против самого принципа, — сказал мистер ван дер Лайден. — До тех пор, пока почтенная семья поддерживает кого-либо из своих членов, ее мнение следует считать окончательным.
— Мне тоже так кажется, — проговорила его жена таким тоном, словно высказывала какую-то новую мысль.
— Я не думал, что дело приняло такой оборот, — продолжал мистер ван дер Лайден. Он умолк и снова взглянул на жену. — Мне пришло в голову, дорогая, что графиня Оленская уже и так нам родня — через первого мужа Медоры Мэнсон. И, во всяком случае, она станет нашей родственницей после свадьбы Ньюленда. Вы читали сегодняшний утренний выпуск «Таймса», Ньюленд? — обратился он к молодому человеку.
— Да, разумеется, сэр, — отвечал Арчер, который имел обыкновение за утренним кофе бегло просматривать с полдюжины газет.
Муж с женою снова посмотрели друг на друга. Бледные глаза их долго и вдумчиво совещались, затем на лице миссис ван дер Лайден мелькнула слабая улыбка. Было ясно, что она угадала и одобрила.
Мистер ван дер Лайден обернулся к миссис Арчер.
— Если бы здоровье Луизы позволяло ей обедать вне дома, то я попросил бы вас сказать миссис Лавел Минготт, что Луиза и я были бы счастливы… м-м-м… занять места Леффертсов у нее за столом. — Он остановился, чтобы подчеркнуть всю иронию сказанного. — Но, как вы знаете, это невозможно. — Миссис Арчер сочувственно вздохнула. — Однако Ньюленд говорит, что прочел сегодняшний утренний выпуск «Таймса». Следовательно, ему известно, что родственник Луизы, герцог Сент-Острей, через неделю прибудет сюда на пароходе «Россия». Этим летом он намеревается принять участие в международных гонках на своем новом шлюпе «Джиневра», а также поохотиться на уток в Тривенне. — Мистер ван дер Лайден снова умолк, после чего еще более благодушно продолжал — Прежде чем увезти его в Мериленд, мы хотим пригласить нескольких друзей познакомиться с ним здесь — всего лишь скромный обед с последующим приемом. Я уверен, что Луиза, как и я, будет рада, если графиня Оленская разрешит нам включить ее в число наших гостей. — Он встал, отвесил дружеский поклон кузине и добавил: — От имени Луизы я, пожалуй, могу сказать вам, что, отправляясь сейчас на прогулку, она сама отвезет приглашение на обед вместе с нашими визитными карточками — разумеется, вместе с карточками.
Миссис Арчер усмотрела в его словах намек на то, что гнедые, которых никогда не заставляли ждать, стоят у дверей, и с торопливыми изъявлениями благодарности поднялась с кресла. Миссис ван дер Лайден одарила ее улыбкой Эсфири, молящей Артаксеркса о снисхождении,[56] но муж ее протестующе поднял руку.
— Не стоит благодарности, милая Аделина, право же, не стоит. Ничего подобного в Нью-Йорке не должно быть и не будет, пока я могу что-то сделать, — с царственною мягкостью произнес он, провожая родственников к дверям.
Два часа спустя всем стало известно, что поместительное ландо с С-образными рессорами, на котором миссис ван дер Лайден во все времена года выезжала подышать воздухом, видели возле дома старой миссис Минготт, где был оставлен большой квадратный конверт, и в тот же вечер в опере мистер Силлертон Джексон смог засвидетельствовать, что конверт содержал карточку с приглашением графини Оленской на обед, который ван дер Лайдены на будущей неделе намеревались дать в честь своего кузена, герцога Сент-Острей.
Некоторые молодые люди в клубной ложе при этом известии обменялись улыбками и искоса поглядели на Лоренса Леффертса, — небрежно развалясь, он сидел в переднем ряду, покручивая свои длинные светлые усы, и, когда сопрано умолкло, авторитетно заявил:
— Никому, кроме Патти,[57] не следует пытаться петь «Сомнамбулу».[58]
Нью-Йорк единодушно признал, что графиня Оленская «подурнела».
Первый раз она появилась здесь в дни детства Ньюленда Арчера очаровательной девочкой лет девяти или десяти, о которой говорили, что она «достойна кисти художника». Родители ее постоянно странствовали по континенту, и, проведя в кочевьях младенческие годы, она потеряла их обоих и была взята на попечение своей теткой Медорой Мэнсон, такой же странницей, которая в то время возвратилась в Нью-Йорк, чтобы «осесть».
Бедняжка Медора, овдовев, всегда возвращалась на родину, чтобы «осесть» (каждый раз в более дешевом доме) с новым мужем или приемышем, но через несколько месяцев неизменно расставалась с мужем или ссорилась со своим подопечным и, с убытком избавившись от дома, вновь отправлялась в странствия. Поскольку мать Медоры была урожденной Рашуорт, а последнее неудачное замужество связало ее с одним из полоумных Чиверсов, Нью-Йорк снисходительно смотрел на ее чудачества, но, когда она вернулась с маленькой осиротевшей племянницей, чьи родители, несмотря на прискорбную страсть к путешествиям, пользовались немалой популярностью, все очень сожалели, что прелестный ребенок попал в такие руки.
Все старались утешить маленькую Эллен Минготт, хотя смуглые румяные щечки и густые локоны придавали ей веселость, казавшуюся неподходящей для девочки, которой после смерти родителей еще следовало ходить в черном платье. Одной из странностей незадачливой Медоры было пренебрежение к принятым в Америке строгим законам траура, и, когда она сошла с парохода, ее родственники были шокированы, увидев, что креповая вуаль, которую она носила по родному брату, на семь дюймов короче вуалей ее золовок, тогда как малютка Эллен, словно найденыш-цыганенок, была в малиновом мериносовом пальтишке и с янтарными бусами.
Но Нью-Йорк уже так давно смирился с Медорой, что лишь несколько старых дам покачали головами при виде кричащего наряда Эллен, тогда как остальную родню покорил ее веселый нрав и яркий румянец. Это была бесстрашная бойкая малютка; она приводила в смущение взрослых дерзкими вопросами и замечаниями и обладала экзотическими талантами — умела танцевать испанский танец с шалью и петь неаполитанские песни под гитару. Медора Мэнсон (ее настоящее имя было миссис Торли Чиверс, но, удостоившись папского разрешения на дворянский титул, она приняла родовое имя первого мужа и называла себя маркизой Мэнсон, потому что в Италии это имя можно было легко переделать на Манцони) дала племяннице дорогое, хотя и беспорядочное образование, и та «рисовала с натуры» (нечто дотоле неслыханное) и исполняла партию фортепьяно в квинтете с профессиональными музыкантами.
Разумеется, к добру это привести не могло, и несколько лет спустя когда несчастный Чиверс в конце концов умер в сумасшедшем доме, вдова его (облаченная в экстравагантный траур) вновь снялась с места и уехала вместе с Эллен, которая вытянулась и превратилась в высокого угловатого подростка с огромными глазами. Долгое время о них ничего не было слышно, а затем стало известно, что Эллен вышла замуж за баснословно богатого и знаменитого польского аристократа, с которым она познакомилась на балу в Тюильри. Говорили, будто он владеет роскошными особняками в Париже, Флоренции и Ницце, яхтой в Каусе[59] на острове Уайт, а также обширными охотничьими угодьями в Трансильвании.[60] Она исчезла в каком-то сатанинском апофеозе, и через несколько лет, когда Медора снова вернулась в Нью-Йорк, подавленная, обедневшая, в трауре по третьему мужу, и принялась подыскивать себе домик еще меньших размеров, все удивлялись, почему богатая племянника не могла ей чем-нибудь помочь. Позже разнеслась весть, что замужество самой Эллен кончилось катастрофой и что она тоже возвращается домой искать забвения и покоя среди родных.
