Перед тем как войти в ложбину, по которой уходила в гору тропа, и скрыться в тумане, Эстер остановилась и в последний раз оглянулась на ребе Ицхака и его спутника, оставшихся на берегу озера. Она увидела лишь два черных пятнышка среди скал.
Дорога вилась между двумя вершинами. Конца не было видно. Черные, искрящие молниями тучи нависли прямо над головой Эстер и ее матери. Было страшно, но так красиво, что Эстер хотелось скорее подняться еще выше, еще ближе к тучам. Багровеющие клочья тумана плыли вокруг, рвались о каменные иглы, стекали бесплотными ручьями в расщелины. Все, что было ниже, для Эстер и Элизабет исчезло. Ни женщин, ни других беженцев не было видно. Они словно парили между небом и землей, и впервые Эстер поняла, что чувствуют птицы. Но здесь и птиц уже не было, и ни живой души. Они попали в мир, где живут только тучи, облака и молнии.
Марио когда-то рассказывал, как убивает молния пастухов в горах. Те, кто вошел в «зону смерти», говорил он Эстер, перед самым ударом молнии слышат странный звук, будто пчелы жужжат со всех сторон сразу, от этого голова идет кругом, и можно сойти с ума. Теперь, поднимаясь по горной тропе, Эстер с замиранием сердца ждала этого звука.
Еще выше пошел мелкий дождик. Справа стоял, прилепившись к склону горы, блокгауз. Там уже укрылись беженцы — полумертвые от усталости, продрогшие до костей. Снаружи были видны их силуэты в этом жутковатом убежище. Но Элизабет сказала: «Нельзя здесь останавливаться, нам надо пересечь границу до темноты». И они двинулись дальше, из последних сил, не думая ни о чем. Окутавший их туман стал еще гуще, поэтому им казалось, что они одни смогли уйти так далеко.
И вдруг тучи расступились, открыв большой кусок голубого неба. Эстер и Элизабет замерли в изумлении. Они дошли до перевала. Теперь Эстер вспомнила рассказы деревенских детей о том, как в небе открылось окно, когда унесли в горы статую Пречистой Девы. Так вот оно где, это окно, через которое видна другая сторона мира.
В нагромождении скал, между вершинами, блестел под солнечными лучами свежий снег. Ветер дул ледяной, но Эстер больше не чувствовала холода. Среди скал сидели, отдыхая, беженцы — женщины, старики, дети. Никто не разговаривал. Закутавшись, кто во что, сидя спиной к ветру, они смотрели вокруг, на горные вершины, которые, казалось, плыли под облаками. Но больше смотрели на ту сторону, где была Италия, — на склон в снежных пятнах, окутанные туманом расщелины и просторную долину уже в вечернем сумраке. Совсем немного времени оставалось до темноты, но это было уже не важно. Они дошли, преодолели стену, препятствие, так их страшившее, и все теперь было позади — опасность, туман, молнии.
Над ними, там, откуда они пришли, красные отсветы трепетали в толще облаков, и громыхал гром, точно канонада. Солнце погасло, тучи сомкнулись, снова пошел дождь. Частый, холодный, он колол лицо и руки, капли осыпали овчинную доху Эстер. Она подняла чемодан, Элизабет взвалила на плечо мешок. Встали и другие беженцы и, в том же порядке, в каком шли к перевалу — мужчины и молодежь впереди, женщины, старики, дети следом, — маленькими безмолвными группками начали спускаться в темную уже долину, откуда поднимался там и сям белый дымок. Они шли к Богом забытым деревням на реке Стуре, веря, что здесь найдут спасение.
* * *
Фестиона, 1944
Бесконечно долго тянулась зима. Дым стелился шлейфом над плитняковыми крышами Фестионы. Под вечер холодало. Солнце рано садилось за горы, долина Стуры лежала озером сумрака. Эстер любила этот сумрак, сама не зная почему. И этот дым над крышами, который полз по улочкам, окружал пансион Пассаджери, окутывал деревья, скрывал сады. Она шла по этим пустынным улочкам, слушая тихий стук своих башмаков на деревянной подошве, почти не нарушавший мягкую, ватную тишину. Только всегда где-нибудь лаяли собаки.
Всю зиму они жили в Фестионе одни — она и Элизабет. Обе работали в пансионе Пассаджери за стол и комнатку под крышей с большим окном, выходящим на балкон напротив церкви. Остановившиеся часы на колокольне неизменно показывали без десяти четыре.
Стоя на балконе, Элизабет развешивала белье. Она была в теплой фуфайке поверх рабочего халатика, руки и щеки красные, как у крестьянки. Ей приходилось мыть пол в кухне, да не просто, а щеткой, с мылом, жечь мусор во дворе ранним утром, чистить овощи, кормить кроликов, которых обычно подавали на стол в пансионе. Вот только убивать их она отказывалась. Эту грязную работу брала на себя Анджела, хозяйка дома (говорили, что она и над господином Пассаджери хозяйка). Она управлялась в два счета: оглушала зверька одним ударом по голове, как перчатку, снимала шкуру и подвешивала за задние ноги окровавленную тушку. Увидев это впервые, Эстер убежала через поля к реке. «Я хочу назад, в Сен-Мартен, — всхлипывала она на бегу, — я не хочу здесь оставаться, он не найдет нас здесь, никогда!» Элизабет кинулась за ней вдогонку напролом через кусты и догнала на берегу, запыхавшись и в кровь исцарапав ноги. Она с размаху влепила Эстер пощечину, но тут же обняла, крепко прижала к себе. В первый раз в жизни она ударила дочь. «Не убегай, сердечко мое, звездочка моя, не убегай от меня, без тебя я умру…» В ту минуту Эстер ненавидела мать так, будто это она все затеяла, воздвигла эти ледяные горы между ней и отцом, чтобы сломить ее.
Постояльцев в пансионе Пассаджери было немного: война. Несколько коммивояжеров, застрявших здесь по дороге в Винадио, да трое-четверо крестьян из нижней деревни, вдовых или слишком старых, чтобы жить своим хозяйством. В обеденном зале они громко разговаривали, поставив локти на клеенку. Эстер помогала хозяйке, приносила тарелки, супницу, поленту, вино. Они говорили ей на своем певучем языке «ragazza» — девочка, странно, на английский манер, произнося «г»: «wagazza». Эстер никогда не слышала их смеха, но все равно они ей нравились — такие скромные и обходительные.
Когда Анджела отправлялась за покупками, Эстер ходила вместе с ней. Говорила Анджела мало. Она ждала у ворот фермы, пока ей вынесут молоко, овощи, яйца, иногда и живого кролика за уши. На ноге у нее была страшная язва, она хромала и не могла надеть чулки. Эстер даже смотреть боялась на эту открытую рану, вокруг которой вились мухи. Поначалу она думала, что убийце кроликов так и надо. Но под суровой наружностью Анджелы скрывалась добрая душа. Она называла Эстер «figlia mia» — дочка. У нее были ярко-синие глаза. Будто бы в прабабку, которую она, правда, не знала.
В Фестионе не существовало времени, здесь все застыло. Только и были серые, крытые плитняком дома, дым над крышами, утренний туман, который таял на солнце и снова стелился под вечер, окутывая долину.
Эстер вслушивалась в звуки по вечерам в маленькой комнате, поджидая Элизабет, которая приходила с работы поздно. Было зябко. Где-то лаяла собака, ей откликалась другая. Стучали деревянными подошвами дети из сиротского приюта, они шли в церковь, потом возвращались. Временами доносилось глухое бормотание — это молились в церкви. Элизабет хотела было отдать Эстер в школу, там же, при этом приюте. Но девочка отказалась, без криков, без слез, просто сказала: «Я ни за что туда не пойду». В приюте, большом, темном двухэтажном доме, ставни которого закрывали в четыре часа, жили сироты, чьих родителей убили на войне, и несколько трудных детей, которых отдали на перевоспитание. Мальчики и девочки, все в серых халатиках, были бледные, болезненного вида, с опущенными глазами. Из приюта их выпускали только в церковь, к утренней и вечерней службе, да по воскресеньям на прогулку до реки и обратно — строем, в сопровождении монашек в чепцах и верзилы в черном, служившего у них надзирателем. Эстер так боялась приютских, что пряталась, едва заслышав их шаги на площади и соседних улочках.
Вечерами Элизабет усаживала Эстер за уроки при свете масляной лампы. Стекла большого окна были заклеены синей бумагой — из-за бомбежек. Иногда ночами слышался гул пролетающих где-то очень высоко самолетов. Тонкий, пронзительный, он шел словно со всех сторон сразу, и от него заходилось сердце. Эстер прижималась к матери, утыкалась лицом ей в грудь. Руки у Элизабет были холодные, потрескавшиеся от стирки. «Ничего, мама, они уже улетают».
А иногда в ночи звучали выстрелы, гулким эхом разносившиеся по всей долине. Это были партизаны. Брао говорил, что их отряд называется «Джустициа э либерта», «Справедливость и свобода», они спускаются с гор и нападают на немцев в Демонте или ниже по Стуре, там, где мост через ущелье, на дороге в Борго-Сан-Дальмаццо.
Брао, пятнадцатилетний мальчуган из приюта, считался «трудным». Он несколько раз убегал из дома, воровал на фермах. Был он такой тощий, что выглядел лет на двенадцать, но Эстер находила его забавным. Когда приютских детей вели в церковь, Брао ухитрялся улизнуть и приходил к Эстер во двор пансиона. Он немного говорил по-французски, но больше объяснялся жестами. Элизабет не разрешала Эстер с ним видеться. Будь ее воля, она бы ей ни с кем разговаривать не разрешила, так боялась всего и всех, даже добрых людей. Она говорила, что Брао — хулиган.
