Он увидел перед собой указательный столб. Сорок пять минут до Ламмершпица, два с половиной часа до Римперштейна{45}. Стало быть, он сбился с пути, ведущего к станции канатной дороги. Указанные расстояния звучали унылым бредом.
За столбом тропинку обступали крутолобые серые скалы, обросшие полосками черного мха и бледно-зеленого лишайника. Он поглядел на тучи, сгущавшиеся над дальними пиками или провисавшие между ними, как тело медузы. Продолжать подъем в одиночку не было никакого смысла. Бывала ли она здесь, отпечатывался ли когда-нибудь в этой глине замысловатый рисунок ее подошв? Он взглянул на остатки немноголюдного пикника, на кусочки яичной скорлупы, обломанной пальцами другого пустынника, сидевшего здесь всего за несколько минут до его появления, на смятый пластиковый пакет, куда в свое время спорые женские руки небольшими щипчиками вкладывали, одно за другим, светлое яблочное печенье, чернослив, изюм, орехи, липкую мумию банана — все это уже теперь переваривается. Скоро все поглотит серая пелена дождя. Он почувствовал первый его поцелуй на своей лысине и повернул обратно к лесу, обратно к своему вдовству.
Подобные дни, давая отдых глазу, оставляют больше простора другим органам чувств. Небо и земля лишились всякой окраски. Непонятно, моросил ли дождь, или это только казалось, или вообще не было дождя, и все-таки — дождь шел, в том смысле, который может быть выражен словесно лишь на некоторых старых северных диалектах или даже не выражен, а как бы передан через призрак звука, производимого мелким дождиком, падающим на туманный куст благодарных роз.
«Дождь в Виттенберге, но не в Виттгенштейне» — темная шутка из «Транс-ля-тиций»{46}.
Прямое вмешательство в жизнь персонажа не входит в наши обязанности; с другой же стороны, выражаясь «транс-ля-тически», судьба его — не просто цепочка предопределенных связей: пусть одни «будущие» события вероятнее, чем другие, хорошо, но все они — не более чем химеры, и любая последовательность причин и следствий — это всегда стрельба в молоко, даже если ваша шея уже прильнула к серпу гильотины и тупая толпа затаила дыхание. Какой был бы хаос, если бы кто-то из нас стал защищать мистера X., а другие поддерживать мисс Джулию Мур, чей интерес, например, к диктатурам в дальних странах пришел в противоречие с интересами ее старого больного поклонника, мистера (ныне лорда) X. Самое большее, что мы можем сделать, направляя фаворита по лучшему пути при обстоятельствах, не заключающих для других ущерба, — это пытаться воздействовать, на манер ветерка, самым легким, самым непрямым дуновением, пробуя, скажем, навеять сновидение, которое, как мы надеемся, наш фаворит потом расценит как пророческое, если вероятное событие произойдет в действительности. В печатном тексте слова «вероятное» и «действительность» тоже надо было бы выделять курсивом, по крайней мере слегка, тем самым указывая на легкость дуновения, склоняющего (к тому или иному) и буквы, и персонажей. Курсив для нас еще важнее, чем для авторов самых сюсюкающих детских книг.
Жизнь можно сравнить с человеком, танцующим в различных масках вокруг своей собственной личности: так спящего мальчика берут в окружение приснившиеся ему овощи из нашей первой книжки с картинками — зеленый огурец, синий баклажан, красная свекла, Картошка-mère,[44] Картошка-fille,[45] девочка-спаржа и прочие и прочие, — они ведут свой хоровод все быстрее и быстрее, постепенно сливаясь в просвечивающее кольцо, играющее всеми цветами радуги вокруг мертвого человека или погасшей звезды.
Не полагается нам и объяснять необъяснимое. Люди научились жить с черной ношей, с огромным саднящим горбом: с догадкой, что «реальность» только «сон». Но насколько было бы еще ужаснее, если бы сознание того, что реальность может оказаться сновидением, само было сном, встроенной галлюцинацией! Надо, впрочем, помнить, что не бывает миража без точки, в которой он исчезает, точно так же как не бывает озера без замкнутого круга достоверной земли.
Мы уже дали понять, что нам не обойтись без кавычек («реальность», «сон»). Знаки, которыми Хью Персон все еще испещряет поля корректур, определенно имеют метафизическое, зодиакальное значение. «Прах к праху»{47} (мертвецы легко мешаются, хоть это можно, по крайней мере, считать установленным). Пациент одной из психиатрических клиник, где лежал Хью, дурной человек, но хороший философ, уже будучи «неизлечимо больным» (страшные слова, их не спасут никакие кавычки), сделал для Хью такую запись в его «Тюремно-психиатрическом альбоме» (род дневника тех печальных лет):
«Обычно считают, что если человек установит факт жизни после смерти, он тем самым разрешит загадку бытия или станет на путь к ее разрешению. Увы, эти две проблемы необязательно сливаются в одну или хотя бы частично совпадают».
Закроем тему на этой странной ноте.
Чего ты ждал от своего паломничества, Персон? Простого зеркального возвращения старых страданий? Сочувствия от замшелого камня? Насильственного воссоздания безвозвратно исчезнувших мелочей? Поисков утраченного времени в совершенно ином смысле, чем ужасное «Je me souviens, je me souviens de la maison où je suis né»[46] Гудгрифа{48} или даже настоящее Прустово странствие? Все, что ему довелось когда-то здесь испытать (за исключением финала последнего восхождения) — это отчаяние и скука. Вновь посетить унылый серый Витт его заставило нечто совсем другое.
Не вера в привидения. Какому призраку охота посещать полузабытые груды материи (он не знал, что Жак лежит погребенный под шестью футами снега в Чуте, Колорадо), неверные тропинки, хижину лыжного клуба, — некие чары не дали ему до нее, добраться, но, так или иначе, ее название безнадежно перепуталось для него с «Драконитом», стимулирующим средством, снятым с производства, но все еще рекламируемым на заборах и даже на скалистых утесах. И все-таки проделать весь этот путь на другой материк его заставило нечто, имеющее отношение к визитам призраков. Давайте в этом немного разберемся.
Практически все сны, в которых она являлась к нему после смерти, ставились в декорациях не американской зимы, а швейцарских гор и итальянских озер. Он не нашел даже той поляны в лесу, где незабываемый поцелуй был прерван появлением маленьких веселых скалолазов. Моментальное соприкосновение с самым существенным ее образом в точно запомнившейся обстановке — вот к чему сводилось желаемое.
Вернувшись в отель «Аскот», он жадно съел яблоко, со вздохом отвращения стащил с себя заляпанные глиной сапоги и, не обращая внимания на потертости и сыроватые носки, вернулся к уюту обычной обуви. Теперь снова пора возвращаться к истязающим обязанностям!
Надеясь, что какая-нибудь зрительная зарубка поможет ему вспомнить номер комнаты, в которой он жил восемь лет назад, он прошелся по всей длине коридора третьего этажа, заглядывая в пустые глаза незнакомым цифрам, и вдруг застыл на месте: прием, наконец, сработал. Увидев очень черный номер «313» на очень белой двери, он вспомнил, как говорил Арманде (обещавшей его посетить, но не желавшей о себе заявлять): «Чтобы эти цифры запомнить, надо их представить себе как три фигурки в профиль, — узник, которого ведут два стражника, один спереди, другой сзади». Арманда возразила, что для нее это слишком мудрено, — она просто запишет номер в календарь, который носит в сумочке.
За дверью тявкнула собака: это значит, подумал он, что номер занят прочно.» Тем не менее он удалился с чувством удовлетворения, с чувством, что отвоевал важный клочок земли в одной из провинций прошлого.
Потом он спустился вниз и попросил хорошенькую служащую позвонить в гостиницу в Стрезе и узнать, могут ли они дня на два предоставить ему комнату, где мистер и миссис Хью Персон останавливались восемь лет назад. Ее название, сказал он, звучит, как «Beau Romeo».[47] Она повторила его уже в правильной форме, но сказала, что это займет несколько минут. Пожалуй, он подождет в гостиной.
В гостиной находились лишь двое — швейцарский бизнесмен, проглядывавший старый номер американского журнала (оставленного здесь Хью восемь лет назад — но эту линию жизни мы не прослеживаем), и какая-то женщина, доедавшая завтрак в дальнем углу (ресторан был недоступен — его еще не прибрали после недавней фарсовой потасовки). Столик по соседству со швейцарским господином был завален гостиничными проспектами и довольно свежей периодикой. Локоть швейцарца покоился на «Трансатлантике»{49}. Хью потянул журнал к себе, и швейцарский господин буквально взлетел со своего стула. Извинения и контризвинения переросли в разговор. Английский язык месье Уайльде{50} во многих отношениях — грамматикой и интонациями напоминал английский Арманды. Он предельно шокирован статьей в «Трансатлантике», — попросив его на минутку обратно, он послюнил большой палец, нашел соответствующее место и, протягивая Хью журнал, раскрытый на возмутившей его статье, тыльной стороной руки стукнул по странице:
