19
Я люблю твое бесчеловечное сердце,
Ты меня предашь завтра,
Я тебя — сегодня вечером…
Стансы для Манон.
Чтобы скорее сдвинуть дело, было решено, что Наташа будет иногда ходить завтракать в отель «Павильон».
— Деньги пока что есть, — смеялся Гастон. — Я субсидирую предприятие.
За завтраком голландец послал ей бокал шампанского.
В тот же день она принесла Гастону с почты письмо с французской маркой.
Он был дома.
Письмо было недлинное, но он читал его без конца, медленно переворачивая. Думал о чем-то и снова читал.
Наташа из деликатности обыкновенно отходила в сторону, когда он распечатывал свои письма, но теперь, удивленная, что он так притих, она взглянула на него:
— Мальчик! Что с тобой?
Эта серая землистая маска безнадежного отчаяния так не годилась для его пухловатого детского лица, что, сама по себе страшная, она пугала еще больше от этого несоответствия.
Он весь был придавлен. Он даже согнулся…
Она бросилась к нему, хотела его обнять, но как-то не посмела. Что-то такое огромное, совсем чужое, совсем неведомое наложило на него сейчас свою руку… И просто, по-прежнему уже нельзя было подойти к нему.
Он медленно, глядя куда-то мимо Наташи, стал рвать письмо на мелкие кусочки, собрал лоскутки в конверт, сунул в карман и встал. Наташа заметила, что один крошечный обрывок упал на пол. С отчаянно забившимся сердцем, точно сознательно совершая гнусное преступление, она наступила ногой на этот обрывок.
— Знать! Знать! Знать!
Он медленно пошел к двери, тихо, точно с трудом, открыл ее и вышел.
Наташа застыла, крепко, до судороги нажимая носком башмака на обрывок письма.
Вот он прошел мимо окна… Ушел на пляж сжигать свою тайну.
Наташа подняла бумажку. Руки так дрожали, что трудно было разобрать буквы.
На одной стороне лоскутка стояло: «…le l'aime…» И пониже — слово «…jeune» [23].
С другой стороны — «…fini, mon vieux…» [24] и пониже — «faut renon…»
Наташа закрыла глаза.
Письмо было неделовое…
Что такое «…le l'aime»? Крошечная черточка, отходящая от первого «l» влево, по-видимому, соединяла его с другой буквой в одно слово…
И вдруг — совершенно ясно, ясно до радости, до ужаса: это «le» — вторая половина слова «elle». «Elle l'aime» — «Она его любит». И потом, очевидно, в следующей фразе, «jeune». А на оборотной стороне, по-видимому, уже умозаключение и советы писавшего. Потому что — что другое могут значить слова: «faut renon…» как не «faut renoncer»? — «надо отказаться».
Наташа так и застыла с этим лоскутком в руках. И если бы Гастон сейчас вернулся — она все равно не разжала бы руки, не спрятала бы этот драгоценный документ.
— Что это значит? Кто «она»? Она любит молодого… надо отказаться…
И вдруг мысль, хитрая, неприкрашенно лживая:
— А может быть, это все-таки деловое письмо? Может быть, было затеяно какое-нибудь темное дельце, от которого надо отказаться. А слова «она его любит» тоже касаются какого-нибудь жулика, которому доверяет намеченная к облапошению богатая американка. Ничего в этом невозможного нет. Ровно ничего.
И вдруг… душа вскрикнула:
— Так отчего же это так убило его? Нет, это не то, не то. Как он согнулся, сломился весь… Нет! Удар был нанесен в сердце.
Ей стало страшно. Где он? Бедный, заблудившийся мальчик! Он сидит один на берегу. Он все равно не даст подойти к себе, но пусть видит, что она и в этом, позорном для нее горе (от другой женщины идет оно!) с ним.
Она скрутила бумажку, засунула ее в палец перчатки и бросилась за Гастоном.
Но выйдя в холл, остановилась пораженная: он уже вернулся, стоял, опершись локтем о бюро и нагнувшись к самому лицу кассирши, шептал ей что-то. Он держал ее за руку, и немка, обернувшись на стук Наташиных каблуков, вдруг страшно смутилась и отдернула руку. Прежде она никогда не смущалась так, почти до испуга.
— Ты на пляж? — спокойно спросил Гастон. — Иди, иди, я сейчас приду тоже.
Она пошла на пляж. Но он не пришел.
Злодей тут усмехался
И расправлял усы,
Надел свои перчатки
И смотрит на часы…
Старинный романс.
Вечером Гастон сказал ей, что ему придется ненадолго уехать.
— В Копенгаген.
— В Копенгаген?
Это слово было ей приятно. Она боялась услышать «Париж».
— Очень ненадолго. И на этот раз я рассчитываю на полную удачу, так что можно будет сразу же ехать в какое-нибудь шикарное место. Лето кончается — надо торопиться.
— А я не могла бы поехать с тобой?
— Вот уж не стоит. Я буду бешено занят, и со мной будут разные дельцы, с которыми мне не хочется тебя знакомить.
Наташа смотрела на его неестественно бледное, постаревшее и подурневшее лицо и с удивлением думала: отчего же он не плачет?
Ей казалось, что он в минуты горя непременно должен плакать. Впрочем, ведь уже один раз плакал, тогда… в тот вечер. Может быть, действительно у него деловые неприятности?..
— А ты за это время займись как следует твоим голландцем. Чтобы к моему возвращению он был влюблен, как тигр! — шутил Гастон и улыбался мертвыми губами.
— Когда же ты думаешь ехать?
— Завтра.
Послали за бельем к прачке, купили на дорогу клетчатую кепку, пошли купаться. Но Гастон не смог войти в воду.
— Мне холодно, — сказал он.
Он был, как больной.
Вечером он сказал Наташе:
— Я рассчитываю вернуться дней через шесть. Но если и придется задержаться немножко — ты не беспокойся. И знай, что я заплатил за комнату вперед за две недели.
Наташа не почувствовала благодарности за его милую заботу. Она почувствовала только тревогу от слов «две недели». Значит, может случиться, что разлука растянется на две недели.
— Ты хочешь, чтобы я писала тебе?
— Ну, конечно. Пиши до востребования на буквы Л.Д.
— Л.Д.?
— Да, да, Л.Д. Я тоже буду писать.
Вечером Наташа отказалась идти в ресторан «на работу». Побродили по берегу.
Вечер был неизъяснимо тоскливый. Маяк бросал таинственные сигналы кому-то в далекие туманы. Два коротких луча, один долгий. И опять — два коротких, один долгий. Настойчиво, упорно. И не ждал ответа…
— Значит, ты будешь писать мне? — снова спрашивала Наташа.
В береговом кафе играл оркестр. Колыхались несколько пар.
Гастон и Наташа, не сговариваясь, пошли на свет и музыку.
Сели за столик.
— Хочешь? — спросил Гастон и привстал.
Он звал ее танцевать.
Немного удивленная, она положила руку ему на плечо.
— Как он изумительно танцует! Точно профессионал, — вспоминала она свое первое впечатление.
Лицо у него было очень бледное, как, впрочем, и весь этот день с той минуты, как он прочел письмо. Глаза полузакрыты, губы чуть-чуть шевелились, точно он говорил что-то.
— Он не со мной танцует, не со мной, не со мной!
Наташа улыбалась и двигалась, как автомат.
— Как все это странно! — думала она. — Почему я не могу спросить у него, о ком он думает? Он, конечно, не ответит, но с моей стороны гораздо естественнее спросить, чем делать вид, что считаю все благополучным и верю ему. Точно меня нанял кто-то роль разыгрывать.
Ночью она не спала.
Под утро увидела мутное море и джентльмена-рыбу, который, вытянув обе руки вбок и почтительно склонив свою плоскую голову, делал пригласительный жест.
Русские мальчики приплясывали на берегу и поддразнивали Наташу, напевая:
«Полюбила рыбу-судачину,
Принимала рыбу за мужчину»
И проснувшись, она все еще как будто слышала их голоса и смех.
Сон дурацкий и, пожалуй, даже веселый, а потянулась от него тоска, как туман, на все утро.
Гастон быстро уложил вещи, отвез их на вокзал и, вернувшись снова, долго шептался с кассиршей.
— Не обокрал бы он ее на прощанье, — спокойно подумала Наташа.
Такая мутная боль наполняла всю ее душу, что эта безобразная мысль была даже приятна. Ведь это было нечто простое, бытовое, реальное. Люди живут во всякой жизни. Счастливые — в хорошей, несчастные — в дурной. Но в подозрениях, догадках, трепетах и снах, когда они составляют весь быт и уклад, — жить нельзя.
Гастон предложил позавтракать в каком-нибудь ресторанчике, а потом он один пойдет на пристань. Наташа не должна его провожать. Он этого не любит.
— Хорошо, — покорно согласилась Наташа. — Я буду с пляжа смотреть на твой пароход.
Завтрак прошел напряженно и скучно. Гастон был рассеян. Наташа все складывала в уме разные фразы, которые произнести не решалась.
Наконец она сама сказала:
— Надо торопиться, мальчик, ты опоздаешь.
