— Нынешняя молодежь одержима жаждой развлечений, какой не знало наше, старшее поколение, — наставительно продолжал директор. — Затянувшееся мирное время изнежило наших героев…
— Нам опять нужна хорошая война! — подхватил Хакендаль.
— Упаси бог! Вы понятия не имеете, во что может вылиться современная война, какие она может принять масштабы.
— Война из-за паршивого народишки на Балканах? Поверьте, полтора месяца, и все будет кончено! А молодым людям она принесет большую пользу. Вроде укрепляющей ванны!
— Мир сейчас подобен пороховой бочке, — поучал директор. — Все с завистью смотрят на крепнущую Германию и нашего героического кайзера. На нас обрушится весь мир.
— Это из-за горстки сербов, которых и на карте не сыщешь?
— Из-за нашего растущего богатства! Из-за нашей растущей мощи! Из-за наших колоний! Из-за нашего флота! Нет, господин Хакендаль, простите, но было бы преступлением желать войны лишь потому, что ваш сын наделал глупостей.
— Ему нужна армейская закалка!
— И года не пройдет, он получит аттестат, а тогда определите его на военную службу, — продолжал уговаривать директор. — Но не берите Эриха из школы, не мешайте ему получить образование — оно откроет перед ним все пути.
— Ладно, подумаю, — нехотя согласился Хакендаль.
— Тут нечего и думать, — настаивал директор. — Скажите без оговорок — да! Обещайте мне!
— Надо хоть поглядеть…
— Вот именно, что не надо! Если вы его сейчас увидите в приливе своенравия и упрямства, вы, пожалуй, опять раздумаете. Но как же вы решились запереть его в подвал? Разве это педагогично?
— Со мной в молодости тоже не шибко церемонились, хоть я и не таскал деньги.
— В конце концов, вы — судья или отец? А вам разве не случалось тайком удовлетворять свои запретные желания? Мы, люди, слабы, а взыскуем славы — ну да не мне вас учить! Так скажите же — да!
— Если он попросит прощенья!
— Подумайте, господин Хакендаль! Станет ли он просить прощения в минуту, когда его выпускают из подвала? Вы требуете невозможного!
Железный Густав стоял в нерешимости. Со школьного двора доносился смутный гомон.
— Не исключено, что ваш Эрих лучше всех сдаст на аттестат зрелости, — продолжал директор, понизив голос. — «Primus omnium» — говорим мы в таких случаях — первый среди всех. Это высокое отличие!
Густав Хакендаль улыбнулся.
— Мыши ловятся на сало, верно, господин директор? Ну да ладно, побегу разок в ловушку с открытыми глазами. Эрих завтра же явится в школу!
— Вот за это хвалю, господин Хакендаль! — обрадовался директор и протянул отцу руку. — Вы не пожалеете об этом. Но что там за непозволительный шум?
Он повернулся в своем кресле и бросился к окну. Из школьного двора доносились неистовые крики, ликование мальчишеских голосов.
— Эвоэ, Хакендаль! Хакендаль, ура!
Порциг запросил пощады. Малыш вышел победителем. Порциг хрипел, задыхаясь в «паровой бане».
— Берешь назад лакированный горшок? — И клячу? — И лошадиную колбасу? — И забегаловку с кюммелем? — Всё?
Порциг только хрюкал в ответ. Толпа восторженно гоготала.
— По-видимому, — сказал директор, покашливая, — небольшое столкновение у вашего второго сынка. Нет, уж давайте им не показываться, иногда полезно сделать вид, будто ничего не видел и не слышал.
— Чертов лоботряс опять порвал штаны, — ворчал Хакендаль, стоя за гардиной. — Рвет на себе все в клочья, а мать сиди и штопай.
— Дарования вашего сына Гейнца лежат в иной области, — продолжал директор. — Я сказал бы, что они ближе к практической жизни. Следует подумать — может быть, ему больше подошло бы реальное училище. У обоих ваших сыновей превосходные задатки.
— К сожалению, третий совсем не таков, — пожаловался Хакендаль. — Растяпа — куда его ни поставишь, там он и засыпает.
— Должно быть, и у него свои дарования, — утешил его директор. — Надо только открыть их и дать им развиться.
— Растяпа он, — стоял на своем Хакендаль. — Я от него не вижу огорчений, но и радости никакой не вижу. Это мой крест!
17
Отто Хакендаль сдал обеих лошадей подмастерью кузнеца и поспешил дальше, хоть и знал, что отец его за это не похвалил бы. Отец считал, что за кузнецом надо следить в оба: либо он отхватит чересчур большой кусок копыта, либо вгонит гвоздь куда не следует.
Дело в том, что и у Отто имелись свои секреты: пусть он слюнтяй и растяпа, но не в такой уж степени, как считает отец. Он доверил кузнецу лошадей, рассудив, что если в одном случае из двадцати и может случиться промашка, то не обязательно же сегодня.
Итак, Отто быстро шагает по улице и уже по тому, как он шагает — хоть и быстро, но предпочитая жаться к стенам и избегая взглядов прохожих, — заметно, что с ним не все ладно. Собственно говоря, Отто рослый, видный малый, он сильнее всех братьев, сильнее даже, чем отец, по нет у него настоящей выправки и не чувствуется в нем энергии и сознания собственного достоинства, — словом, тюфяк тюфяком. Может, он и был прав, когда говорил матери, что отец школил его больше, чем других детей. Это его и сломило. Хотя, должно быть, он и без того не отличался сильной волей; известно, что крепкое дерево растет наперекор ветрам, а слабое они ломают.
Отто помахивает на ходу небольшим свертком, но, спохватившись, сует его под мышку, будто краденое добро. Вот он сворачивает за угол, переходит улицу и, боязливо оглядываясь, ныряет в подворотню. Пересекает двор, проходит еще подворотню, опять пересекает двор и начинает торопливо взбираться по лестнице.
Он проходит второй, третий этаж, поднимается все выше. Видно, Отто здесь не впервые, он не смотрит на дверные таблички. Навстречу ему спускаются люди, но они не глядят на него — у Отто Хакендаля, что называется, способность мимикрии, он так бесцветен, что его не замечают.
Но вот он останавливается перед дверью. На табличку «Гертруд Гудде, портниха» и не смотрит. Нажимает кнопку звонка — раз, другой. За стенкой движение, чей-то голос, а потом смех ребенка — Отто улыбается.
Да, теперь он улыбается, — не просто кривит рот, а улыбается от души, потому что счастлив. И расцветает в улыбке, когда дверь распахивается и ребенок нетвердыми шажками бежит к нему, спешит прижаться к его коленям, восторженно восклицая:
— Папа! Папочка!
— Ты что-то запоздал, Отто, — говорит женщина, стоящая на пороге. — Что-нибудь случилось?
— Я только на четверть часика, Тутти, — говорит он, наклоняясь и целуя ее в губы. — Я оставил в кузнице лошадей — надо сразу же возвращаться за ними. Да, да, Густэвинг, это папа! Хорошо ли ты спал?
Ребенок счастлив, отец подбрасывает его высоко-высоко, ребенок смеется и вскрикивает от восторга. Улыбается и женщина, Гертруд Гудде, портниха, — правильно сказал директор гимназии: нет человека, настолько лишенного дарований, что он не способен дарить радость другому.
Гертруд Гудде, бедная калека с искривленным позвоночником — одно плечо выше другого — с востроносым личиком и нежным взглядом голубки, какой не редкость у горбунов, — Гертруд Гудде, безотказная труженица, хорошо знает своего Отто, его безволие и нерешительность, его страх перед отцом, но также его желание дарить радость.
— Так что же у вас стряслось? — спрашивает она. — Рассказывай, Отто! Надеюсь, ничего страшного?
— Я опять принес тебе кое-что — мои резные работы. Марок десять Темплин тебе за них даст.
— Только не просиживай над ними ночи! Я и сама управлюсь. Сегодня у меня четыре примерки!
– Да уж ты… — говорит он и, обращаясь к ребенку: — Густэвинг, ну не молодец ли наша мама?
Ребенок ликует, мать улыбается. Ах, эти двое обиженных судьбой — он со сломленной волей, она с искалеченным телом — здесь вдвоем, — нет, втроем — укрытые от мира, в этой комнатке с кухней, — сколько радости они дарят друг другу!
— Пойдем, Отто, ну хоть минутку можешь ты посидеть? Я оставила тебе кофейку, а вот и булочки. Ешь давай! А Густэвинг тебе покажет, как он делает гимнастику.
Отто послушно садится. Когда бы он ни пришел, у нее найдется для него что-нибудь покушать. И тогда они — стоящий муж и жена. Он это понимает и ест без разговоров, даже через силу.
Густэвинг показывает свои нехитрые фокусы — мать гордится ими еще больше, чем сын, эта мать, для которой прямая спина и крепкие ножки ребенка источник неиссякаемой радости, мать, которая редкий день не испытывает мучительных болей…
— А теперь рассказывай, что у вас стряслось…
Отто рассказывает медленно и невнятно. Но Гертруд Гудде все понимает, его лицо говорит ей больше всяких слов.
К тому же она знает всех, о ком он рассказывает: мать, Эриха, Эву и угрюмого отца, Железного Густава, который держит в страхе весь дом. Она много лет работает у Хакендалей домашней портнихой, вот так-то они с Отто и узнали друг друга, узнали любовь. Украдкой никто ничего и по заметил, даже хитрюга Эва. На выразительном лице Гертруд отражается каждое его слово, она подбадривает его восклицаниями: «Умница, Оттохен! Правильно ты ему сказал! Так сразу и сорвал замок? Молодчина!»
