— Что-нибудь новенькое, господин аббат?
— Я читаю про состязание, объявленное Стрелковым обществом Франции. Оно назначено на после завтра, и президент вручит победителю золотую медаль.
— Держу пари на тысячу франков, что ее получу я! — крикнул виконт, ударив себя кулаком в широкую грудь. — Если только ночной парижский экспресс не сойдет с рельсов… пли я не заболею колитом, — добавил он, насмешливо поглядев на меня.
— Перестаньте пить коньяк, Морис, — сказал граф. — Вы выпили больше, чем следует. Вы совсем пьяны.
— Смотрите веселей, доктор Колит, — захохотал виконт. — Выпейте-ка коньяку с содовой, это разгонит ваше уныние. К сожалению, ничем не могу быть вам полезен, но почему бы вам не взяться за аббата, который постоян но жалуется на печень и пищеварение? Господин аббат, пожалейте доктора Колита, — разве вы не видите, как он жаждет посмотреть ваш язык?
Аббат продолжал молча читать «Журналь де деба».
— Ах, не хотите! А вы, Робер? Вы были так мрачны за обедом! Почему вы не покажете шведу ваш язык?
У вас, наверное, колит! Так сделайте одолжение доктору. Не хотите? Что же, доктор Колит, вам не везет. Но что-бы вас развеселить, я покажу вам свой язык и попрошу внимательно его обследовать.
С сатанинской усмешкой он высунул язык и стал похож на химеру собора Нотр-Дам. Я встал и пристально поглядел на его язык.
— У вас скверный язык, — сказал я серьезно, — очень скверный.
Он быстро обернулся к зеркалу и стал рассматривать свой обложенный язык завзятого курильщика. Я взял его руку и пощупал пульс, заметно участившийся после бутылки шампанского и трех стаканов коньяку с содовой.
— Голова болит?
— Нет.
— Завтра утром она у вас, несомненно, будет болеть.
Аббат опустил газету.
— Расстегните брюки, — сказал я строго, и виконт повиновался с кротостью ягненка.
Я постучал пальцами по диафрагме, и он начал икать.
— А! — сказал я и, пристально глядя ему в глаза, добавил: — Благодарю, это все.
Граф уронил «Фигаро».
Аббат, открыв рот, поднял руки к небу.
Виконт стоял передо мной, онемев.
— Застегните брюки, — приказал я, — и выпейте коньяка, вам это будет полезно.
Он машинально застегнул брюки и одним глотком выпил стакан коньяку с содовой, который я ему протянул.
— За ваше здоровье, господин виконт, — сказал я, поднося к губам свой стакан. — За ваше здоровье.
Он отер пот со лба, снова повернулся к зеркалу, посмотрел на свой язык и сделал отчаянную попытку рассмеяться, но она не удалась.
— Вы хотите сказать… вы думаете, что…
— Я ничего не хочу сказать. Я ничего не сказал. Я не ваш врач…
— Но что я должен делать? — дрожащим голосом произнес он.
— Лечь в постель, и чем раньше — тем лучше, не то вас отнесут в спальню на руках. Я подошел к камину и позвонил.
— Проводите виконта в его комнату, — сказал я лакею. — И пусть его слуга сразу уложит его в постель.
Опершись на руку лакея, виконт, шатаясь, направился к двери.
На заре я поехал кататься верхом и вновь услышал, как жаворонок высоко в небе поет свой утренний гимн солнцу.
— Я отомстил за убийство твоих братьев, — сказал я ему. — А за ласточек рассчитаюсь с ним позже.
Я сидел у себя в спальне и завтракал с Лео. В дверь постучали, вошел робкий человек, невысокий и щуплый. Он поклонился мне очень почтительно. Это был сельский врач, который, как он сказал, хотел представиться своему парижскому коллеге. Я был очень польщен, попросил его сесть и предложил ему папиросу. Он рассказал о нескольких интересных случаях из своей практики, но эта тема скоро иссякла, и он встал, собираясь уйти.
— Кстати, вчера ночью меня позвали к виконту Морису, и сейчас я как раз от него.
Я выразил свое сожаление по поводу болезни виконта, однако предположил, что она вряд ли серьезна, так как вечером он был совсем здоров и в прекрасном настроении.
— Не знаю, — сказал доктор. — Симптомы неясны, и я думаю, что с диагнозом торопиться не следует.
— Вы разумны, дорогой коллега! И, несомненно, вы велели ему не вставать с постели?
— Конечно. Неприятно, что виконту надо было ехать в Париж, но об этом, разумеется, не может быть и речи.
По правде говоря, сначала я решил, что это просто засорение желудка, но он проснулся с ужасающей головной болью, а сейчас у него непрерывная икота. Он убежден, что у него колит. Я, признаюсь, никогда не лечил колита. Я хотел дать ему касторки — язык у него совсем обложен, но если колит похож на аппендицит, то с касторкой надо быть осторожным. Как вы думаете? Он все время проверяет свой пульс и осматривает язык. Но как ни странно, он очень голоден и рассердился, когда я не позволил ему позавтракать.
— Вы поступили совершенно правильно. Не надо рисковать. Продержите его двое суток на одной воде.
— Конечно. — Я нe возьму на себя смелость давать вам советы. Они вам, ни к чему, но ваше предубеждение против касторки я не разделяю. На вашем месте я дал бы ему хорошую дозу — малые дозы не имеют смысла. Три столовые ложки будут ему весьма полезны.
— Три полные столовые ложки?
— Да, по меньшей мере, а главное — ничего, кроме воды!
— О да!
Сельский врач мне очень понравился, и мы расстались большими друзьями.
Днем графиня повезла меня к маркизе. Мы ехали по тенистым дорогам под птичий щебет и жужжание пчел.
Графине надоело меня поддразнивать, но она была в прекрасном настроении, и болезнь кузена, казалось, ее вовсе не тревожила. Маркиза, рассказала она мне, превосходно себя чувствует, но неделю назад была страшно взволнована внезапным исчезновением Лулу, и ночью весь дом был поставлен на ноги, чтобы его искать.
Маркиза не сомкнула глаз и лежала в полной прострации, когда днем Лулу вернулся с разорванным ухом и поврежденным глазом. Его хозяйка тотчас вызвала телеграммой ветеринара из Тура, и теперь Лулу уже поправился. Маркиза торжественно представила нас с Лулу друг другу. Видел ли я когда-нибудь такую чудесную собаку? Нет, никогда!
— Как же так? — укоризненно просопел Лулу. — Вы утверждаете, что любите собак, а меня не узнаете?
Разве вы забыли, как купили меня в этой ужасной собачьей лавке…
Чтобы перевести разговор на другую тему, я предложил Лулу обнюхать мою руку, и, умолкнув, он принялся тщательно обнюхивать один палец за другим.
— Да, конечно, это ваш особый запах. Я запомнил его с того дня, когда познакомился с ним в собачьей лапке, и он мне очень нравится. Ах! Клянусь святым Рохом, покровителем собак, я чую кость, большую кость.
Где она? Почему вы мне ее не дали? Эти глупые люди не дают мне костей! Они считают, что кости вредны маленьким собакам. Какие дураки, не правда ли? Кому вы отдали кость? — Он вспрыгнул ко мне на колени, продолжая меня обнюхивать. — Подумать только — другая собака! Одна ее голова! Большая собака! Громадная собака, у которой изо рта капает слюна! Может быть, сенбернар! Я маленькая собака и страдаю астмой, но сердце у меня на месте, я ничего не боюсь, и вы можете сказать этому своему слону, чтобы он не вздумал подходить ко мне или к моей хозяйке, не то я его проглочу живьем! — Он презрительно фыркнул. — Собачьи галеты! Вот что ты вчера ел, большой вульгарный зверь. От одного запаха этих твердых отвратительных галет, которыми меня угощали в собачьем магазине, меня тошнит! Нет уж! Я предпочитаю сухое печенье, пряники или ломтик вон того миндального торта. Собачьи галеты!
И он переполз обратно на колени своей хозяйки со всей поспешностью, которую позволяли его толстые, короткие лайки.
— Навестите меня еще раз перед вашим возвращением в Париж, — любезно сказала маркиза. — Да, зайдите еще раз, — просопел Лулу, — вы не так уж плохи! Послушайте-ка, — окликнул меня Лулу, когда я встал, собираясь откланяться, — завтра полнолуние, и меня тянет повеселиться. Не знаете, тут поблизости нет дамы моей породы? Только ни слова моей хозяйке, она этого не понимает. Впрочем, неважно, какая порода. Сойдет любая.
Да, Лулу не ошибся, было полнолуние. Я не люблю луны. Таинственная ночная странница слишком часто отгоняла сон от моих глаз и нашептывала мне слишком много грез. Солнце не окутано тайной, — сияющий дневной бог, который принес жизнь и свет в наш темный мир и все еще хранит нас, хотя все остальные боги, царившие некогда на берегах Нила, на Олимпе и в Валгалле, ушли в мрак небытия. Но никто ничего не знает о бледной страннице луне, чье холодное недремлющее око насмешливо блестит над нами в неизмеримой высоте.
Графу луна не мешала, лишь бы ему позволили спокойно сидеть, в курительной за послеобеденной сигарой и Фигаро. Графиня любила луну. Ей нравился ее таинственный свет, ее обманчивые грезы. Ей нравилось молча лежать в лодке и смотреть вверх на звезды, пока я медленно погружал весла в серебристые воды озера. Еи нравилось бродить под старыми липами, где серебристый свет мешался с черной тенью, такой глубокой, что графине приходилось опираться на мою руку, чтобы найти дорогу. Ей нравилось сидеть на уединенной скамье, устремляя свои большие глаза в безмолвную ночь. Порой она роняла несколько слов, но редко, а мне ее молчание нравилось не меньше ее речей.
