Джимми молчал. Он изо всех сил сражался с надвигавшейся печалью, стараясь легкомысленным тоном поддерживать бодрость духа, но явное ее равнодушие просто обескураживало. Один из молодых людей, которому пришлось подбирать брошенное было к ее ногам сердце и тащить его в починку, говорил близкому другу, что идиот, который ухаживает за Энн, испытывает страдания горячего шоколада, в который бултыхнули мороженое. Услышь это сравнение Джимми, он признал бы его абсолютную точность. Ветер с моря, колючий и бодрящий, стал ледяным, а звенящая его песня превратилась в тоскливые завывания.
— Когда-то я тоже была сентиментальной, хуже других, — вернулась Энн к брошеной теме. — После колледжа плакала, мечтала, вздыхала — ах, любовь! Ах, луна! Голубки, голубки… А потом случилось так, что я все разглядела. Да, было очень больно, но какой отрезвляющий эффект! С тех пор я совершенно переменилась. Виноват, конечно, мужчина. Метод он применил незатейливый, попросту обсмеял меня. Остальное довершила природа.
Джимми оскалился в темноте. Убийственные мысли о неизвестном гаде переполняли его душу.
— Попадись он мне! — проскрипел он.
— Вряд ли. Сейчас он живет в Англии. Его зовут Крокер, Джимми Крокер. Я вам о нем недавно говорила.
Сквозь завывания ветра донесся пронзительный рев трубы. Энн свернула к салону.
— Обед! — весело возвестила она. — Какой аппетит разыгрывается на корабле! — Она приостановилась. — А вы не идете?
— Пока нет, — придушенно прохрипел Джимми.
Полуденное солнце ярко сияло над Парк-Роу. Улицы затопили торопливо шагавшие люди, вырвавшиеся из тысячи контор. В мыслях у них бродили образы ленча. В каньоне Нассау-стрит торопливый бег толпы замедлялся. Пришлые торговцы конфетами теснили мальчишек-газетчиков, а лошади, впряженные в телеги, старались как могли, чтобы не растоптать прохожего. Устремляясь к Сити-холл, тек густой, как обычно, поток — армия счастливых влюбленных шла покупать брачные лицензии. Из дверей метро выскакивали пассажиры и скрывались за ними точно кролики. Короче, нервный центр городского тела как всегда кипел и бурлил.
Джимми Крокер, стоявший в подъезде, завистливо наблюдал толчею. В толпе шагали мужчины, жующие жвачку; мужчины в белых шелковых галстуках с булавками — имитацией под бриллиант; мужчины, которые, выкурив семь десятых сигары, дожевывали остаток. С любым из них он охотно поменялся бы местом. У всех у них была работа. А в его теперешнем состоянии духа казалось, что ничего другого для абсолютного блаженства и не требуется. Поэт очень грубо и неприятно говорит о человеке, «чье сердце не пылало, когда вернулся он домой с чужбины»; но, может, он и простил бы Джимми за то, что тот вместо пыланья испытывал холодное, липкое смятение. Ему пришлось бы признать, что следующие строки — «хотя он очень знатен и богат» — неприложимы к Джимми Крокеру. Последний, возможно, и сосредоточился на себе, но все его богатство составляли 193 доллара и 40 центов, фамилия была отнюдь не знатна, а мелькание ее в подшивках «Нью-Йорк Кроникл», редакцию которой он только что навестил, подсказало ему, что, переменив ее на Бейлисс, он совершил разумнейший свой поступок.
Причины такой печали, когда он обозревал часть родины, видимой с порога дома, искать было недалеко. «Атлантик» вплыл в гавань субботним вечером; Джимми отправился в дорогой отель, снял шикарный номер и попросил горничную, чтоб завтрак подали в 10 часов утра, а с ним воскресный номер «Кроникл». Пять лет прошло с тех пор, как он видел милый старый листок, в который и сам сообщал про пожары, убийства, уличные происшествия и свадьбы. Читая его, думал Джимми, он официально приобщится к давно покинутой стране. Куда уж лучше и символичнее — в первое утро возвращения сидеть в кровати и читать добрый старый «Кроникл»! Среди его последних мыслей, пока он засыпал накануне, бродили добрые догадки, кто сейчас редактор, и печатаются ли по-прежнему в юмористическом приложении приключения семьи Дафнат.
Волна немужской сентиментальности захлестнула его, когда на следующее утро он потянулся за газетой. Силуэт Нью-Йорка, показавшийся, когда корабль вплывал в гавань, вызвал отклик в его душе: перестук поездов надземной дороги и специфический аромат подземки — все было добрым и приветливым. Но по-настоящему странник ощутил, что он и вправду в Манхэттене, только взяв в руки воскресную газету. Развернул он ее, как и всякий другой, на юмористическом приложении. И тут же леденящая душу, почти вещая тревога пробрала его. Семья Дафнат исчезла. Джимми понимал, что страдать так, будто ему сообщили о смерти близкого друга — неразумно: папаша Дафнат и его родственники забавляли народ своими приключениями еще лет за пять до того, как он уехал из Америки, а даже самый забавный герой приложения редко выживает дольше десяти лет. Тем не менее утренний его оптимизм подернулся тучкой. Он не получил никакого удовольствия от натужных хохм дебильной личности под названием Старый Дилл Пикл, сменившей Папашу.
Однако это, как обнаружил он почти тут же, оказалось мелочью, пустячком. Да, неприятно, но на его благополучие непосредственно не влияет, настоящая трагедия развернулась, когда он дошел до журнального раздела. Едва он развернул газету на этой полосе, как тотчас меткой пулей сразил его крупный заголовок «ДЖИМ С ПИККАДИЛЛИ ОПЯТЬ ЗА СВОЕ».
Ничто не сравнится с чувством, которое мы испытываем, неожиданно узрев собственное имя в печати. Мы или воспаряем в небеса, или сваливаемся на дно пропасти. Джимми свалился. Поверхностно пробежав очерк, он обнаружил, что ему отнюдь не поют дифирамбы. Беспощадной рукой автор пропахал его бурное прошлое, а главным стержнем, к которому пристегнул он прошлые события, было злосчастное столкновение с лордом Перси Уипплом. Эпизод этот памфлетист расписал досконально, с запалом и напором, перещеголяв даже измывательства Билла Блейка из лондонской «Дейли Сан». Того стесняли и размер площади и то, что он сдавал очерк в последнюю минуту, когда газета почти сверстана. Нынешнего автора подобные ограничения не тормозили. Пространства для самовыражения ему отвели достаточно, и он развернулся, да так, что даже дал иллюстрацию, крайне оскорбительную: бычьей наружности молодец в последней стадии опьянения замахивается кулаком на юношу в монокле и вечернем костюме. Подбородок у юноши был столь скудный, что Джимми удивился, как ему вообще удалось в такой попасть. Один проблеск утешения от мерзкого рисунка — лорда Перси художник изобразил еще противнее его самого. Среди прочего, второго сына герцога Дивайзиса нарисовали в короне пэров, чего не одобрил бы и лондонский ночной клуб.
Только трижды прочитав пасквиль. Джимми уловил нюанс, упущенный ранее его взбаламученным разумом — это не одиночный всплеск, а составная часть сериала. Несколько раз автор ссылался на другие статейки. Завтрак остывал нетронутый на подносе. Благо, которое боги так редко посылают нам — увидеть себя глазами других, окатило Джимми ушатом воды. Заканчивая чтение в третий раз, он уже оценивал себя объективно, на манер натуралиста, разглядывающего отвратительное насекомое под микроскопом. Так вот, значит, каков он! Еще удивительно, как его в порядочный отель впустили!
Остаток дня он пребывал в такой униженности, что чуть не рыдал, когда официанты проявляли к нему вежливость. В понедельник утром он отправился в Парк-Роу почитать подшивку «Кроникл» — жуткий поступок, вроде эксцентричного поведения жрецов Ваала, которые полосуют себя ножами, или писателей, которые подписываются на газетные рецензии о самих себе.
Почти сразу же Джимми наткнулся еще на один памфлет, опубликованный в том же месяце. Перерыл подшивку за несколько недель — пусто. Зашевелилась надежда — возможно, все не так паршиво, как он опасался, но тут же и разлетелась вдребезги. Джимми приступил к методическим раскопкам, полный решимости узнать худшее. Не прошло и двух часов, как он его узнал. Тут было все — и ссора с букмекером, и разнузданное поведение на митинге, и нарушение этих обещаний. Полное жизнеописание.
А прозвище, которое ему влепили!
Джимми вышел на Парк-Роу в поисках тихой улочки, где можно бы поразмышлять на эту тему. Не сразу дошел до него ее практический, финансовый аспект. Какое-то время он страдал только от обиды. Ему казалось, что все, снующие мимо, узнают его и бросают в его сторону косые взгляды. Жующие резинку жуют ее издевательски, а те, кто посасывает сигары, сосут их с едва прикрытым презрением. Потом, когда острота ощущений притупилась, ему открылось, что для страданий и раздумий есть причины повесомее.
Когда у него выстроился план внезапного побега от лондонских соблазнов, он решил, что, как только прибудет в Нью-Йорк, явится в редакцию старой газеты и подаст заявление, чтобы его приняли на прежнюю службу. О деталях ближайших планов он мало задумывался. Ему в голову не приходило, что придется что-то предпринимать — только и надо зайти, похлопать старых приятелей по спине и объявить, что готов снова приступить к работе. Работа! В газете, чье главное развлечение — памфлеты о его эскападах! Даже если бы он и набрался мужества — или нахальства — сунуться с заявлением, какой толк? Он стал притчей во языцех там, где когда-то был почтенным гражданином. Какая газета доверит задание Джиму с Пиккадилли? Леденящая растерянность заползла ему в душу. Ему чудился замогильный голос Бейлисса, шепчущего на Паддингтонском вокзале: «Может, это немножко опрометчиво, мистер Джеймс?»
