рассказывала, как перед концом Михаил очень просил капусты. Купила капусты, крутнулась нести.
А тут дом обворовали. Паспорт стащили.
Живой рукой выхлопотала паспорт. Примчалась — вечор госпиталь пробомбили и Михаил погиб при военном действии.
Погиб.
В возрасте Христа.
Вскорости пришла мне выключка [129].
Сорок пятому году не досталось тетрадей –
За войну всю бумагу похоронки истратили… [130]
У хорошего коня ровный бег, у хорошего человека твёрдое слово.
В тридцать четыре я овдовела.
Но ещё долго давала вид хороший. До сорока пяти всё звали девушкой. Всё сватались. Да только была я ко всем мышиным жеребчикам [131] дерзка. С перевивом.
Последний отказ мой был в сорок пять.
Прискакал тогда осенью один саракташский. Нагрянул из самой районной столицы! Стало быть, дери нос к небу. Кавалер всерайонного масштаба! Шишкарь!
Поздоровался с чересчур старательным поклоном, заложил руки за квадратную спинищу метр на метр, распавлинился и ну на рысях молча метаться с перевальцем из угла в угол по комнате, ровно тебе муравей в горячем котле.
Иль его, думаю, волнение забирает, на что никак вроде не похоже. Иль крупно запаздывает ещё куда. А сюда дождюрой его вбило. Пережидает.
А что, думаю, вот забегается бабыляй в смерть? Угорит? На кой-то мне такой барыш? Я и спроси масштабного жениха (а громадища был, с печку):
— А вы извините мне, кургузой душе, мою жёлтинску прямоту. Вы что ж, укушенный [132] будете?
А он как с перевальцем распохаживал, так и распохаживает всё в одной силе.
Чудится, ни под каким видом не слышит.
Только подумала я, что не слышит, как он, чисто тебе в пику, посерёдке комнаты стал хорошим столбом и спокойнушко так входит в ответ. Будто никакой молчанки и шнырянья не было и в помине:
— Нет. Из нетронутых буду я… Не разводник… [133] И дня не цвёл в семейном раю. Но жутко позывает. Оченно чувствительно кизикает меня это дело. Таких в Саракташе и в округе на две тыщи вёрст не водится. Холостой — полчеловека! А в немецкой стороне цена холостому и того плоше. Знаете, как у немцев будет холостяк?
— Скажете — узнаю.
— Альткинд. Перевести если — старый ребёнок. Страшно-то что! Навроде и не был взрослым, навроде ребятёнком так и износился. Остарел. Никакой почки от тебя. Никакой веточки. Никакого своего и самого тоненького корешка не пустил в русский в народушко. Так и засох дитятей-пустоцветом.
— Ну на что эдако стращать-то себя? — Жалость берёт душу мою в мягкие коготочки. — Повстречаете ещё.
— Вдогонку своей судьбине я не поклонюсь. Будто по злому року моей фамилии всё рассохлось… Велик телом, да мал делом… В моём возрасте уже… На лужок с чужими внучками не жиманёшь. Зазорно да и некогда. Всё то война, то работа… Ждучи поп усопших, да и сам уснул. За беготной за работой за моей — а, поперёк её! — так вот скапустишься и жениться позабудешь. А ведь грешен. Ну манит же, чтоб-с и жена сияла при мне в ясной наличности, и бельмешок [134] чтоб-с святой окроплял водичкой своей мне коленья по праздникам. Хоть бы одинёшек колосочек выколыхати на разводку… До-о-о-ро-го бы дал, абы до внуков до своих докашлять. Эвона какой я наполеонище! А сам же, каюсь, боюсь Вашу сестру. Будто землетрясения векового!
— Помилуйте! Да откуда у вас всё эти страхи? Вы ж и дня не терпужили в семейном звании!
— Если б я ещё и не слышал. Не закладывайся за овин, за мерина да за жену! Железо уваришь, а злой жены не уговоришь. Была жена, да корова сожрала; да кабы не стог сена, самого бы съела! О! Или… Дважды жена мила бывает: как в избу введут да как вон понесут! Э как! Это в большую редкость, какой супружник без претензиев к хозяйке. А то только и слышишь: пила деревянная, бензопила «Дружба», кочерга калёная, гусыня шипучая… Чего-чего ни слыхал, а всё ж туда зовёт. К пилке. К «Дружбе». Устал, поверите, мандражировать. Прямо извилины задымились… Вот насмелился, глядючи под заступ, криводуй несчастный.
— Да-а, — покачала я головой. — Года ваши не мальчиковые. За полста занесло?
— А то! Ещё… Не в прошлую вот весну, не в ту — а в поза ту ещё весну… Позалетось… [135] Навпрочь отгодился!
— Захолостовались…
— Захолостовался, вселюбезная Анна Вы Фёдоровна…
Он зачем-то наклонился к сапогу, поднялся скалой и только со всего саженного плеча а-а-а-ах! вилкой в стол и нехорошо так засмеялся, запоглядывал, как вилка, что на палец вбежала в доску, по-скорому кланяется то в его, то в мою сторону:
— Два удара — восемь дыр!
На всякую случайность отхлынула я подаль к порожку.
Шлю вопрос:
— Это что ещё за фантазия на вас наехала?
— А такая моя фантазия, Анна Вы свет Фёдоровна… Нету у Вас друга ближе платка. Никуда-то он, во всю голову цветок, не уйдёт от Вас, не уйди Вы сами… Так нету, — он тяжело провёл широкой, на манер лопаты, ладонью по совсем лысой голове, — так нету и у меня, пня кудрявого, подруги против этой щербатой вилки. Всю послевоенку раструсил я по командировкам. С начала ещё войны и до сёдни при мне за голенищем живёт. По все дни кормила меня эта вилка Два Удара — Восемь Дыр.
Он подал мне свою вилку.
Смотрю, на черенке гвоздком так наискоску нацарапано:
«Рассыхаев. Сталинград. 26.10.41 — Берлин. 10.5.45».
Я ахнула:
— В такой час прокормить!
— И потом… Привык, знаете, как к живому к человеку. Ну да ладненько… Ну что мы всё про меня да про меня?
Полно про меня. Давайте про нас. Не надоело Вам с одними с этими стенами? Не кусаются? Что б Вам да не пойти за меня?
«Однако прыткий, — думаю. — Как впросте… Такому легкодушному присвататься, что воды попросить напиться».
— А зачем, — в ответ это я, — именно вот мне, чужемужней жене, вы всё это говорите? На что я вам, если по-хорошему, пятая дама в колоде? Да с двумя гаврошками? [136] Ну на что вам старая коряга? В Жёлтом у нас беда эсколь вдовушек-армеек [137] и подмоложе, и послаще глазу! Ну на что вам безвремянка? [138]
— Я множко раз видел Вас на улице со стороны. Потому я и здесько. А ещё… Именно Вас люди богато хвалили. Не манихвостка [139] какая там… Жену выбирай и глазами и ушами.
— С бухты-барахты кидаться в такой омут? Да вы навовсе из ума выпали! Иль вы безбаший? [140] Иль вы до
