– Не перебивай меня, Голда! – говорю я. – Наверное, твоей бабушке Цейтл лучше знать… Услыхав такое поздравление, я говорю ей; «Почему вы, бабушка, сказали, что жениха Цейтл зовут Мотл и что он портной? Его зовут вовсе Лейзер-Волф, и он – мясник!» – «Нет, – отвечает бабушка Цейтл, – нет, Тевье, жениха твоей Цейтл зовут Мотл, он портной, с ним она и проживет до старости в довольстве и в почете». – «Ладно, говорю, бабушка, но как же быть с Лейзер-Волфом? Ведь я только вчера дал ему слово!» Не успел я вымолвить это, гляжу – нет бабушки Цейтл, исчезла! А на ее месте выросла Фрума-Сора, жена Лейзер-Волфа, и обращается ко мне с такими словами: «Реб Тевье, я всегда считала вас человеком порядочным, богобоязненным… Как же могло случиться, чтобы вы решились на такое дело: как вы могли пожелать, чтобы ваша дочь была моей наследницей, чтобы она жила в моем доме, владела моими ключами, надевала мое пальто, носила мои драгоценности, мой жемчуг?» – «Чем же, отвечаю, я виноват? Так хотел ваш Лейзер-Волф!» – «Лейзер-Волф? – говорит она. Лейзер-Волф кончит плохо, а ваша Цейтл… жаль мне бедняжку! Больше трех недель она с ним не проживет. А когда пройдут три недели, я явлюсь к ней ночью, схвачу ее за горло, вот так!..» При этом, – говорю, – Фрума-Сора схватила меня за горло и стала душить изо всех сил… Если бы ты меня не разбудила, я был бы давно уже далеко-далеко…
– Тьфу, тьфу, тьфу! – трижды сплюнула жена. – Пускай все это в воде потонет, сквозь землю провалится, по чердакам мотается, в лесу покоится, а нам и детям нашим не вредит! Всякие беды и напасти на голову мясника, на его руки и ноги! Пропади он пропадом за один ноготок Мотла Камзола, хоть он и портной. Ибо раз он носит имя моего дяди Мордхе, то он, наверное, не прирожденный портной… И уж если бабушка, царство ей небесное, потрудилась и пришла с того света, чтобы поздравить, значит, мы должны сказать: так тому и быть, в добрый и счастливый час! Аминь!
Словом, что тут долго рассказывать? Я в ту ночь был крепче железа, если не лопнул со смеху, лежа под одеялом… Как сказано в молитве: «Благословен создавший меня не женщиной», – баба бабой остается. Понятно, что на следующий день была у нас помолвка, а вскоре и свадьба, – как говорится, – одним махом! И молодая парочка живет, слава богу, припеваючи. Он портняжит, ходит в Бойберик, из одной дачи в другую, набирает работу, а она день и ночь в труде да заботе: варит и печет, стирает и моет, таскает воду. Едва-едва на кусок хлеба хватает. Если бы я не приносил иной раз кое-чего молочного, а в другой раз немножко денег, было бы совсем невесело. А спросите ее, – она говорит, что живется ей, благодарение богу, как нельзя лучше, был бы только здоров ее Мотл… Вот и толкуй с нынешними детьми!
Так оно и выходит, как я вам вначале говорил: «Растил я чад своих и пестовал», – работай как вол ради детей, бейся как рыба об лед, – «а они пренебрегли мною», а они говорят, что лучше нас понимают. Нет, как хотите, – чересчур умны наши дети!
Однако, кажется, я на сей раз морочил вам голову больше, чем когда-либо. Не взыщите, будьте здоровы и всего вам наилучшего!
1899
Вы удивляетесь, пане Шолом-Алейхем, что Тевье давно не видать? Осунулся, говорите, как-то сразу поседел? Эх-эх-эх! Если бы вы знали, с какими горестями, с какой болью носится Тевье! Как это там у нас сказано: «Прах еси и в прах обратишься», – человек слабее мухи и крепче железа. Прямо-таки книжку обо мне писать можно! Что ни беда, что ни несчастье, что ни напасть – меня стороной не обойдет! Отчего это так? Вы не знаете? Может быть, оттого что по натуре я человек до глупости доверчивый, каждому на совесть верю. Тевье забывает, что мудрецы наши тысячу раз наказывали: «Почитай его и подозревай», а по-еврейски это означает: «Не верь собаке!» Но что поделаешь, скажите на милость, если у меня такой характер? Я, как вам известно, живу надеждой и на предвечного не жалуюсь – что бы он ни творил, все благо! Потому что, с другой стороны, попробуйте жаловаться, – вам что-нибудь поможет? Коль скоро мы говорим в молитве: «И душа принадлежит тебе и тело – тебе», то что же может знать человек и какое он имеет значение? Я постоянно толкую с ней, с моей старухой то есть:
– Голда, ты грешишь? У нас в писании сказано…
– Ну, что мне твое писание! – отвечает она. – У нас дочь на выданье. А за этой дочерью следуют, не сглазить бы, еще две, а за этими двумя – еще три!
– Эх! – говорю я. – Чепуха все это, Голда! Наши мудрецы и тут свое слово сказали. Есть в книге поучений…
Но она и сказать не дает.
– Взрослые дочери, – перебивает она, – сами по себе хорошее поучение…
Вот и толкуй с женщиной!
Словом, как вам должно быть ясно, выбор у меня, не сглазить бы, достаточный, и «товар» к тому же хорош, грех жаловаться! Одна другой краше! Не полагается, конечно, самому расхваливать своих детей. Но я слышу, что люди говорят: «Красавицы!» А всех лучше – старшая, звать ее Годл, вторая после Цейтл, той, которая втюрилась, если помните, в портнягу. И хороша же она, вторая дочь моя, Годл то есть, ну, как вам сказать? Совсем, как написано в сказании об Эсфири: «Ибо прекрасна она обличьем своим», – сияет как золото. И как на грех, она к тому же девица с головой: пишет и читает по-еврейски и по-русски, а книжки – книжки глотает, как галушки. Вы, пожалуй, спросите: что общего у дочери Тевье с книжками, когда отец ее всего-навсего торгует сыром и маслом? Вот об этом-то я и спрашиваю у них, у наших молодых людей то есть, у которых, извините за выражение, штанов нет, а учиться – страсть какая охота. Как в сказании на пасху говорится: «Все мы мудрецы», – все хотят учиться, «все мы знатоки», – все хотят быть образованными… Спросите у них: чему учиться? Для чего учиться? Козы бы так знали по чужим огородам лазить! Ведь их даже никуда не допускают! Как там сказано: «Не простирай руки!» – брысь от масла! И все же посмотрели бы вы, как они учатся! И кто? Дети ремесленников, портных, сапожников, честное слово! Уезжают в Егупец или в Одессу, валяются по чердакам, едят хворобу с болячкой, а закусывают лихоманкой, месяцами куска мяса в глаза не видят. Вшестером в складчину булку с селедкой покупают и – «да возрадуешься в день праздника твоего», – гуляй, голытьба!
Словом, один из этих молодчиков затесался и в наш уголок, невзрачный такой паренек, живший неподалеку от наших мест. Я знавал его отца, был он папиросник и бедняк, – да простит он меня, – каких свет не видал! Но не в этом дело. Чего уж там! Если нашему великому ученому, раби Иоханав-Гасандлеру [8] не стыдно было сапоги тачать, то ему, я думаю, и подавно нечего стыдиться, что отец у него папиросник. Одного только я в толк не возьму: с чего бы это нищему хотеть учиться, быть образованным? Правда, черт его не взял, этого парнишку, – голова у него на плечах неплохая, хорошая голова! Перчиком звать его, этого недолю, а мы его на еврейский лад переименовали – «Феферл» [9]. Он и выглядит, как перчик: неказистый такой, щупленький, черненький, кикимора, но – башковит, а язык огонь!
И вот однажды случилась такая история. Еду я домой из Бойберика, сбыл свой товар – целый транспорт сыра, масла, сметаны и прочей молочной снеди. Сижу и по обыкновению своему размышляю о всяких высоких материях: о том о сем, о егупецких богачах, которым, не сглазить бы, так везет и так хорошо живется, о неудачнике Тевье с его конягой, которые всю жизнь маются, и тому подобных вещах.
Время летнее. Солнце печет. Мухи кусаются. А кругом – благодать! Широко раскинулся мир, огромный, просторный, хоть подымись и лети, хоть растянись и плыви!..
Гляжу – шагает по песку паренек, с узелком под мышкой, потом обливается, едва дышит.
– Стоп, машина! – говорю я ему. – Присаживайся, слышь, подвезу малость, все равно порожняком еду. Как там у нас говорится: «Ослу друга твоего, если встретишь, в помощи не откажи», а уж человеку и подавно…
Улыбнулся, шельмец, но просить себя долго не заставил и полез в телегу.
– Откуда, – спрашиваю, – к примеру, шагает паренек?
– Из Егупца.
– А что, – спрашиваю, – такому пареньку, как ты, делать в Егупце?
– Паренек, вроде меня, – говорит он, – сдает экзамены!
– А на кого, – говорю, – такой паренек учится?
– Такой паренек, – отвечает он, – и сам еще не знает, на кого учится.
– А зачем, – спрашиваю, – в таком случае паренек зря морочит себе голову?
– А вы, – отвечает, – не беспокойтесь, реб Тевье! Такой паренек, как я, знает, что делает.
– Скажи-ка, пожалуйста, уж если я тебе знаком, кто же ты, к примеру, такой?
– Кто я такой? Я, – говорит, – человек!
– Вижу, – говорю, – что не лошадь. Чей ты?
– Чей? – отвечает. – Божий!
– Знаю, – говорю, – что божий! У нас так и сказано: «Всяк зверь и всякая скотина…» Я спрашиваю, откуда ты родом? Из каких краев? Из наших или, может быть, из Литвы?
– Родом, – говорит он, – я от Адама. А вообще-то я здешний. Вы, наверное, меня знаете.
– Кто же твой отец? А ну-ка, послушаем.
