Да, она видела, что поведение мужа странным образом изменилось, и не могла не встревожиться по этому поводу, хотя вряд ли сумела бы сформулировать, что именно ее беспокоит. Однако она понимала, что, начиная с лета, их жизнь неуловимым и непостижимым для нее образом переменилась — все стало не тем, чем было прежде. Когда она смотрела на скучную улицу с редкими прохожими, та была как бы и прежней, и одновременно другой, а когда ранним утром она распахивала окно, то ветерок, влетая в комнату, приносил ей некое послание, которое она не могла расшифровать.
Дни, один за другим, проходили по-старому, однако даже стены их дома выглядели иначе, и голоса мужчин и женщин зазвучали по-новому: в них словно эхом отзывалась музыка с далеких, неведомых гор. И постепенно, день за днем, в то время, как она занималась домашними делами, переходила из одного магазина в другой на безликих, переплетенных улицах — роковом лабиринте отчаянного запустения и одиночества, к ней приходили неясные образы из какого-то иного бытия, словно она пребывала во сне и каждую минуту могла проснуться и увидеть, как солнечный свет уничтожит безликую серость и перед глазами воссияет долгожданный новый мир. Казалось, стоит сознанию сделать крохотное усилие, и то, что было сокрыто, откроется; пока Мери ходила по улицам скучного и бесцветного предместья, повсюду встречая мрачные и прочные стены стоявших на них домов, она не могла отделаться от чувства, что сквозь эти стены мерцает некий свет; незнакомый и загадочный аромат благовоний из иного мира, который был не столько недосягаем, сколько не поддавался описанию, щекотал ей ноздри; а в ушах звучала прекрасная песня, наводя на мысль, что по всему ее пути расставлены спрятанные хоры.
Мери изо все сил боролась с этими ощущениями, отказываясь принимать их на веру: ведь на нас уже триста лет давят определенные убеждения, направленные на то, чтобы вытравить подлинное знание; и эта акция осуществлялась так целенаправленно, что к истине теперь можно прийти только через невероятные страдания. И поэтому Мери проводила дни в странном смятении, цепляясь за простые вещи и простые мысли, как будто боясь, что как-нибудь утром она может проснуться в неведомом мире и начать вести совсем другую жизнь. А Эдвард Дарнелл ездил ежедневно на работу, всегда возвращаясь вечером с сияющими глазами и лицом, и благоговейное изумление в его взгляде росло с каждым днем, словно нелепа перед глазами становилась все тоньше и вскоре должна была исчезнуть совсем.
Из-за этих великих превращении, свершавшихся в ней и в муже. Мери замкнулась в себе, возможно, боясь, что, начни она расспрашивать о происходящем Эдварда, его ответы могут быть слишком невероятны. Напротив, Мери приучала себя волноваться из-за незначительных вещей: так, она постоянно задавала себе вопрос, что привлекает внимание мужа в старых бумагах и почему он проводит вечер за вечером в холодной комнате наверху.
Как-то, по приглашению Дарнелла, она пришла взглянуть на эти бумаги, но не нашла в них ничего интересного; среди них была парочка рисунков старого дома на Западе, выполненных небрежно чернилами: дом выглядел бесформенным и фантастичным строением с диковинными колоннами и еще более диковинным орнаментом на выступающем вперед портике; с одной стороны крыша провисала чуть ли не до земли, а в центре ее высилось нечто вроде башни. Еще среди бумаг были документы, состоящие, казалось, только из имен и чисел, с начертанными на нолях гербами: Мери наткнулась на длинную цепь затейливых валлийских фамилий, связанных между собой частицей "аи". Одна бумага была вся испещрена значками и цифрами, которые ничего ей не говорили; встречались там также блокноты и книжки, исписанные старомодным почерком, — большинство записей, по словам мужа, было на латинском языке; все это собрание представляло для Мери столь же мало интереса, как, к примеру, трактат о конических сечениях. Что же касается Дарнелла, то он ежевечерне уединялся в комнате с заплесневелыми бумажными свитками, и всякий раз, когда он возвращался, жена видела на его лице выражение, говорящее о сильнейшем переживании.
Однажды вечером Мери спросила мужа, что так заинтересовало его в бумагах, которые он ей показал.
Этот вопрос привел его в восторг. Так случилось, что за последние недели они мало говорили друг с другом, и Дарнелл стал рассказывать ей про письменные упоминания о племени, из которого он вышел, и о старом диковинном доме из серого камня, стоящем между лесом и речкой. История его рода, говорил он, восходит к давним временам, она началась еще до прихода норманнов, еще до прихода саксов, в дни, когда только закладывался Рим; в течение многих столетий его предки жили в укрепленном замке, стоящем на высоком холме посреди леса; и даже в наши дни сохранились высокие курганы, с которых, если глядеть в одну сторону, сквозь деревья видна гора, а в другую — желтоватое море. Настоящее семейная фамилия не Дарнелл; ее взял себе в шестнадцатом веке некий Иоло ап Талисин аи Иоруерт; почему он это сделал, Дарнелл, похоже, не понимал. Затем муж рассказал ей, как постепенно, столетие за столетием, семейное благосостояние приходило в упадок, пока в их владении не остался один только дом из серого камня и несколько акров земли у реки.
— И знаешь что, Мери, — закончил он, — думаю, мы со временем тоже там поселимся. Сейчас в этом доме живет мой двоюродный дед; в молодости он заработал много денег, занимаясь бизнесом, и, полагаю, все оставит мне. Ведь я его единственный родственник. Как это будет непривычно! Совсем не та жизнь, что здесь.
— Ты никогда мне об этом не говорил. А ты не думаешь, что твой дедушка оставит дом и деньги кому-то, кого он действительно хорошо знает? Ведь последний раз ты видел его, когда был еще маленьким мальчиком?
— Да, но раз в году мы обмениваемся письмами. И со слов отца я знаю, что старик никогда не оставит дом чужому человеку. Как ты думаешь, тебе там понравится?
— Не знаю. Ведь это очень уединенное место?
— Думаю, да. Не помню, есть ли поблизости еще усадьбы, но, кажется, нет. Зато какая перемена! Ни Сити, ни улиц, ни вечно куда-то спешащих людей; только шум ветра, зелень листвы, зеленые холмы и поющие голоса земли…
Дарнелл внезапно замолчал, как бы боясь, что скажет лишнее и выдаст раньше времени некую тайну; и действительно, когда он говорил о той перемене, которая произойдет в их жизни, если они переберутся с маленькой улицы в районе Шепердз-Буш в старинный дом, стоящий в лесах дальнего Запада, с ним самим что-то происходило, а голос модуляциями вызывал представление о некоем древнем песнопении. Внимательно посмотрев на мужа, Мери коснулась его руки, и он глубоко вздохнул.
— Кровь зовет меня на древнюю землю предков, — сказал он. — Я уже забываю, что работаю клерком в Сити.
Без сомнения, в Дарнелле взыграла кровь рода; в нем возрождался древний дух, в течение многих столетий хранивший верность таинствам, к которым большинство из нас теперь равнодушно; с каждым днем этот дух все более креп, его уже трудно было скрывать. Дарнелл оказался почти в том же положении, что и человек из известной истории, который, пережив электрический шок, внезапно увидел перед собой вместо лондонских улиц море и остров в стране антиподов; теперь Дарнелл с трудом приспосабливался к окружению и его интересам, хотя совсем еще недавно не знал ничего другого: серый дом, лес и река, символы другого мира ворвались в картину лондонской окраины.
Дарнелл возобновил рассказ, только теперь он говорил более сдержанно. Он рассказывал жене о своих дальних предках и о главе рода, которого почитали святым и которому приписывали знание некоторых великих тайн — они именовались в бумагах "Тайные песни святого Иоло". Затем Дарнелл резко сменил тему, перейдя к воспоминаниям об отце и той странной, однообразной жизни, какую вели они в мрачной квартире на окраине Лондона, о серых улицах с рядами отштукатуренных домов (его первые воспоминания), заброшенных сквериках в северном Лондоне и опять об отце, суровом человеке с бородой, который, казалось, всегда находился где-то не здесь и словно надеялся, что за прочными стенами лежит страна с тенистыми садами и озаренными солнцем холмами, холодными ключами и сверкающими озерами со склоненной над ними листвой.
— Мне кажется, отец всего лишь зарабатывал себе на жизнь, — продолжал Дарнелл, — на ту жизнь, какую мог себе позволить, служа в Государственном архиве и Британском музее. Он выискивал разные сведении для юристов и приходских священников, которые хотели изучить старые документы. Отец никогда много не зарабатывал, и мы постоянно меняли квартиры, всегда селясь в отдаленных районах, в домах, которые, казалось, вот-вот развалятся. Знакомств с соседями мы не заводили — слишком уж часты были наши переезды, — но у отца было несколько друзей, таких же пожилых людей, как и он сам, которые часто нас навещали; тогда, если в доме водились деньги, посылали за пивом, и отец сидел и курил с гостями до позднего вечера.
