— Да мы ничего не знали. Он в больнице у нас лежал.
— А как попал к нам?
— «Как, как»! «Скорая» привезла. — Не подводить же Егора.
— Ох, Дим, дорого нам обойдутся твои эндоскопы!
После операции поднялся в отделение. В палате юбиляром возлежал Златогуров. Статья в газете — еще одно лекарство, тест, подтверждающий его необходимость миру. Прошел мимо открытой двери, не стал разговаривать с ним. Быстро переоделся, и мы с главной поехали.
Сидел в приемной, пока она беседовала с начальником. Тот был холоден, но не шумлив, как можно было ожидать. Выяснил нашу оснащенность и сказал, что весьма неплохо для такой слабой больницы, как наша. «Слабая» — пожалуй, единственный отдаленный рокот надвигающейся грозы. Разговаривать с заведующим отделением, то есть со мной, отказался.
Дома меня встретили как обычно. Про статью никто не заикался, все занимались своими делами. Я беспрерывно подходил к телефону: благодарил, объяснял, оправдывался. Наконец Валя не выдержала:
— Ну, герой дня, с тобой еще можно общаться или без доклада не входить?
Начинается!
— Ты этого хотел, Жорж Данден.
— С чего ты взяла?
— Да уж я вижу. Вся жизнь твоя должна была вылиться в какой-нибудь эдакий кунштюк.
Ничего себе заявочка! Я пожал плечами и пошел к сыну играть в шахматы. Кончилось тем, что стали смотреть по второй программе какое-то старье.
Марат Анатольевич Тарасов на дежурство немного опоздал. Криминала в этом не было. Воскресенье, ни начальства, ни конференции, но Георгий Борисович нервничал: договорились поехать с Ниной на собачью выставку. Он уже переоделся и, как говорят, стоял на изготовке у линии старта; лишь только Марат вошел, наскоро ему перечислил, кто поступил, кто требует наблюдения, и простился уже из-за дверей.
Воскресный обход — всегда облет; всех больных не знаешь, поэтому внимание дежурных задерживается лишь на тех, о ком предупредил палатный врач либо кто обратил на себя внимание словом, видом, неожиданным анализом или подскочившей температурой. Обход был недолог, новые больные пока не поступали, и, воспользовавшись паузой, Марат отправился к Златогурову поболтать.
Лев Романыч лежал в постели и смотрел телевизор.
— Что смотришь, Романыч?
— Время заполняю. Нет тут ничего.
— А чего грустный?
— А чего веселиться?
— Ишь ты какой грубиян. Дай-ка ногу пощупать.
— Щупай. Ты за это зарплату получаешь. — Лев угрюмо хохотнул.
Вроде бы немного запали вены, запустели. Или показалось? На ощупь нога теплая. Пульса на стопе нет, но может и не быть. Протез хорошо пульсирует. Все в порядке. Марат набросил на Златогурова одеяло.
Но не может врач оставаться спокойным, если у больного без видимой причины начинается спад, особенно на фоне привычной эйфории. Пустая байка, анекдот, дежурная шутка, подначка — все идет в ход. Чем незамысловатей, тем верней действует. Лишь выздоровев, дома или в компании с друзьями больной начинает иронизировать, дескать, у теперешних докторов юмор совсем не тот, что был когда-то у настоящих земских врачей. Можно подумать, кто-нибудь из них видел и слышал хоть одного земского врача.
Надо как-то расшевелить Златогурова, совсем скис. О статье, что ли, покалякать? Жаль, сказал Марат, что пушечный удар пришелся на такую малость, как пять несчастных гастроскопов. Вот если бы вслед искомым аппаратам зацепились и поползли в больницу благодаря статье все остальные фантастические достижения прогресса, упомянутые Глебом, вот тогда бы мы развернулись!
— А что? — сказал Лев. — Надо еще кое-кого задействовать, и порядок. Дим зря меня обругал.
— Домулло не понимает, что без рекламы никуда. Как говаривали древние, себя не похвалишь, будто оплеванный ходишь. А теперь, после статьи, — вынь да положь. Потому как гласность! Эндоскопы у нас в кармане.
Марат и сам увлекся. Некому было напоминать, а хорошо бы напомнить им, о чем они еще в школе проходили: о прудах, в которых лебеди плавают, розовой мечте Манилова. Думали-то они широко, да об одном забыли: чтобы снабжать, надо иметь чем снабжать. Нельзя задевать дефицит — он слишком многим нужен. Час почти продолжалась прекраснодушная болтовня в палате Златогурова, пока хирурга не вызвали в приемное отделение посмотреть поступившего больного.
Лев Романович почувствовал, что хочет есть, опять включил телевизор и стал ждать Раису. Маниловщина очень успокаивает нервы. А Тарас вернулся из приемного, заглянул к дежурным анестезиологам, побалагурил с ними и, наконец, пристроился на другом этаже побаловаться чайком со вторым дежурным. Больные не поступают, операций нет, грех не воспользоваться свободой.
Но не зря сказано, что покой нам только снится.
Марата срочно затребовал Златогуров. Раз зовет, значит, не каприз и не пустяк.
— Тарас, дорогой, что-то у меня нога, по-моему, стала холодная.
Пульса не было на месте протеза, где еще два часа назад Марат отчетливо его прощупывал.
— Что, Тарас, нет пульса?
Марат молчал, щупал и прикидывал, что и как сказать: — Подожди, Романыч.
— Я чувствую, закрылось… Нашел?
— Подожди, Лев Романович.
— Да все ясно. Нету! Я знаю. Надо срочно оперировать. Тромб надо вынимать.
— Подожди, не суетись. Сейчас позвоним Диму. Приедет, посмотрит.
— Ну — конец. Если Диму звонить — значит, все. Закрылось. Полетела нога, а, Марат?
— Не знаю, Романыч. Сейчас позвоню. Он быстро приедет.
— И Райки, как назло, нет!
Марат пошел звонить шефу, и тут как раз вернулась Рая.
— Рая, Раечка! Полетела нога. Все. Два года они уже скоро ковыряются — все. Конец пришел.
— Левочка, что ты? Ну еще раз соперируют. Ты же знаешь, они справятся. Ты ж привык.
«Ты ж привык»! У Раи на глазах появились слезы. Дала себе волю. Раньше всегда успевала подготовить себя и отплакаться где-нибудь в сторонке. До сих пор перед мужем старалась быть в хорошем виде.
— Не тяни, Рая. Пойди скажи Марату: за Димом надо ехать. Только бы он дома был!
Марат уже говорил с заведующим:
— Дмитрий Григорьевич, вроде нехорошо у нас… Нет. Ничего страшного, не волнуйтесь. Все живы… У Златогурова шунт сел… Не нащупал… Наверное, лучше приехать, домулло… Рая рядом стоит. Она за вами выезжает.
С утра прикинули наши возможности и решили с сыном попытаться попасть в какой-нибудь музей. Неважно, о чем мы будем говорить — о небесных явлениях или об алхимии, — все равно польза. Конечно, воскресенье не самый удобный день для похода в более или менее людные места. Если никуда не попадем, просто погуляем или в кино посидим, где-нибудь пообедаем, а то в гости завалимся к кому из знакомых.
С утра он должен был доделать кое-какие задания, а я уселся проглядеть последний реферативный журнал, пришедший накануне. Валя отправилась по магазинам запастись продуктами на всю неделю. Нам никто не мешал, за Виталиком я не следил да и сам довольно лениво листал журнал, неспешно расширял кругозор.
Около двенадцати начали собираться. Я переоделся, сын вяло слонялся из угла в угол, от стены к стене, в общем, делал все, что полагалось делать мальчишке, когда он куда-нибудь собирается, да не больно охота. Вполне вероятно, что ему не в музей хотелось пойти, а потолкаться во дворе с приятелями. Но отказать папане, видно, было неудобно, и потому он бессовестно тянул время. Впрочем, может, я на него напраслину вешаю. Во всяком случае, я его не подгонял. Пусть сам созреет.
Ну и дотолкались мы с ним вдвоем.
— Да… Что такое? Что случилось? Да ты что? Нигде не нащупал? Нигде или только на шунте? Ладно. Уже одет… Хорошо. Буду у подъезда.
Ну вот тебе и музей, Виталик.
— Слушай, сынок! Сейчас машина придет — поедем со мной в больницу? Хочешь посмотреть, как у нас в операционной? Хочешь, а? — Я и сам испугался своего предложения, но отступать уже поздно: глаза у Виталика загорелись. Обмануть уже не могу.
Через две минуты мы стояли у подъезда и ждали Раису.
— Рая, возьмем наследника? Потянет машина?
Отчаяние рвалось из «Жигулей» через ветровое стекло.
Шутки прибережем для Льва — с Раей сейчас надо говорить серьезно. Привыкли мы любую неловкость, любую чувствительность ретушировать усмешкой, вот зачастую и получается не к месту и не ко времени. А стоит понять это, тут же начинаешь раздражаться, добро бы на себя, нет — на все вокруг. Я все же успел остановить себя, сломать бодряческий стандарт:
— Что, Раечка, плохо ему? Болит? Лежать может?
Знал, что нет болей, что лежать может, но дал ей возможность ответить. Может, хоть чуть ей станет спокойней. Хоть чуть-чуть, а все полегче. К тому же сзади сидел Виталик, и я боялся, что, если буду молчать, он почувствует мое замешательство, что-то неуверенное заметит в отце. Зачем ему об этом знать?
— Болей особых нет, Дмитрий Григорьевич. Лежит спокойно, ногу не опускает.
— Ну вот видите!
— Неужели ампутация, Дмитрий Григорьевич?..
