IV
Жена попа Михаилы, молодая попадья Варвара, от юности полоненная зловещим, промышляла чарами и любжей. Околачивалась около родни Гедеонова, и с ним самим были у ней какие-то тайны и каверзы. И она покорно несла ярмо верности в гедеоновском дому.
Кто мог перечить Гедеонову? А у попа с попадьей — маета, безумие и страх смерти. Трепетали перед властителем оба.
Но как-то так вышло, что незнакомка, с лицом завернутым в покрывало, в парке, подкараулив Гедеонова, с размаху пырнула ему ножом в брюхо, да и скрылась.
Гедеонов упал. От страха чуть не отдал Богу душу.
Но, окровавленный, все же приполз во дворец, на коряченьках.
В доме челядь, ахая и убиваясь, перевязала помещику рану и уложила его в постель. С будто удрученными и старательно заплаканными лицами — вздыхали горько, подперев щеки, подхалимы:
— Не пощадили, злодеи… Где-то справедливость?.. на отца своего дерзнули!..
Отойдя же к двери, ворчали вполголоса:
— Жив остался, подлец… О, чтоб его черти ободрали!..
А иные, чтоб отличиться, осторожно, шепотком советовали на ухо Гедеонову немедля же взяться за розыски злодеев. Но Гедеонов молчал. Только сжимал кулаки да желтыми скрипел гнилыми зубами.
Через неделю рана зажила. Как будто ничего и не было" Казалось, не за что было мстить, да и некому. Но забрело Гедеонову в голову, что незнакомку подкупил Крутогоров с мужиками, — за Людмилу мстил, дескать.
В подворье согнаны были черкесами селяки.
— Ага! Сволочи, мать бы… — крутился и брызгал
слюной перед ними рассвирепевший помещик. — Признавайтесь?
— Мы ничего не знаем… Помилуйте… — мялась толпа.
— Заговор?.. Мятеж?.. Сотру в порошок? Законопачу! Загоню дальше солнца!.. Говорите, где эта шкуреха?.. Людмилка-то?.. Чтоб сейчас была мне представлена!..
Чтоб сейчас, мать бы… А не то — позакатаю!.. И… Крутогоров этот…
Но мужики, глядя в землю и откашливаясь, мяли в руках шапки понуро.
— Нешто мы знаем?..
— Чтоб сейчас!.. Шкуреху, и Крутогорова этого самого… Ну! Марш! — командовал Гедеонов.
Вдруг из толпы мужиков юркая вынырнула, суглобая попадья с бледными и синими кругами у глаз, повела густыми черными бровями, вскинутыми, словно крылья. Топнула ногой, глядя исподлобья на Гедеонова.
— Это я была! Ну? Я буду и ответ держать.
— Варвара… — шарахнулись мужики. — О, Господи!.. Черт с младенцем… Связались же!
Гедеонов, пряча глаза, остолбенелый, звенел шпорами. Мычал, мотаясь по подворью:
— М… м… И ножом, значит… М-меня?..
— И ножом, значит, — развела Варвара руками. — А то как же?..
— За что, мать бы… — гремел шашкой и ежился Гедеонов. — Ах ты, стерва!..
— За то… — подступила Варвара к балкону, стуча себя в грудь. — Кровь мою кто пил?.. Ты! Ты?.. А в церкви под алтарем шабашит по ночам — кто?.. А невесты отчего сходят с ума?.. Кто их бесчестит?.. Ты?.. Ты-ы?.. — хрипела она. — Бери меня!.. Ну! Бери! Вешай меня! Бей!
Гедеонов, ошеломленный, опрокинутый, крутясь и сжимая кулаки, шмыгнул за стеклянную дверь дворца. Тонкий долетал оттуда до толпы гнусавый голос его:
— В гроб уйду, а не забуду стерве! Законопачу! Загоню дальше солнца, мать бы…
Мужики трясли бородами свирепо. Гулко, норовя, чтоб услышали гости и челядь, лаялись:
— Рвань… Костоглот, сукин сын!.. Кровопиец!.. А еще генералом прозывается…
И, окружив Варвару, пытали ее миром:
— Так, значит, шабашит?.. Под церковью-то?..
— Шабашит, милые… — крутила головой попадья зловеще и загадочно. — Шабашит, враг.
Но мужики знали и без нее, что шабашит.
Гедеонов — князь тьмы. Древние сбылись, седые пророчества. Мать Гедеонова — тайная дочь царевны и Тьмяного. И зачат был ею сын ее от демона, ходившего по ночам и делившего с ней ложе черной, запретной любви.
Потому-то Гедеонов и колдовал на огне и мраке, справляя шабаши то в храмах, то на кладбищах…
В молодости Гедеонов каверзничал и шабашил на миру открыто. Проникал в тайники царские. Неведомыми какими-то гарями опутывал властительниц-женщин. Сам становился властителем. Деньги и власть текли к нему сквозь стоны спален. Потом он уже покупал актрис, молодых жен чиновников, публичных девок, девственниц — прямо на улице и неистовствовал люто.
— Деньги — все! — говаривал он. — За деньги, за золото можно купить самого черта с его войнами и мятежами. С красавицами и ведьмами!
И дрожал, точно в лихорадке, заслышав звон золота. Пресыщенный властью над властителями, откровенничал перед приближенными.
— Я — царь страсти, а страсть — владычица жизни. Древние это знали лучше нас, но они были глупы: искали внешнего, а не подспудного успеха. В Египте, в Греции, в Риме владыки царствовали и пытали публично силой каких-то законов. Настало время владеть миром подспудно — при помощи страсти, денег и лжи. Да, лжи! Ложь — спутница страсти. Деньги — спутники лжи. Это — мои орудия. Гм… Ого! Весь мир мне, благодаря им, подвластен. Я как бы держу в руках мировую историю. Женщины — властительницы глупых…. Я, умник, — властитель женщин. Попробуй кто-нибудь мне прекословить. Земля задрожит от взрывов. От войн! От голода! От мора! Да здравствует страсть, царица жизни! И я, ее рыцарь, — скрытый царь над царями!
Когда же «рыцарю» напоминали о гневе толпы, о мщении — он издевался в ответ строго:
— Революция — это власть, плюс страсть, плюс… Так чего ж мне бояться революции?.. Скорее наоборот.
И дивились все его всемогуществу, размаху, дерзновению. Возносили ему хвалу. А он неистовствовал. Правил скрыто правителями, проповедовал, учил, благотворительствовал. То есть благотворительство это заключалось в том, что он заманивал в дворец-тайник женщин, девушек, девочек, мучил их там до крови. В живых гробах, — до темного ужаса. Точно свершал дьявольский какой-то обряд.
Устав, хохотал, хохотал от скуки.
Надоедали измученные, уродливые, уличные. И жаль было денег и сил — сил мучителя. О, праведник страсти! Местью, угрозами, звериной своей красотой, молодостью — добивался он любви непогрешимых: так завербовал вот и эту последнюю свою жертву-страсть, мученицу благочестия — княгиню (а потом и ее дочь — свою дочь?).
"Святое семейство". Надо же душу этой планеты освятить ложью, пусть боготворит ложь толпа! Ложь-мать правд. Ложь — одна, единственная и неповторимая, а правд — тысячи. И что ни человек — то новая правда.
* * *
Дед, прознав про какую-то уж жуткую каверзу праведника, отрекся от него. Отреклась и мать.
Отобраны были у Гедеонова дедовские особняки, фабрики, имения, заводы. Мать оставила ему одно только Знаменское.
— Подковал меня старый черт, мать бы… — изливал душу Гедеонов сам перед собой. — Без денег — какая это к черту жизнь?.. Зарез! Зарез!
Утешал его Офросимов. Но он, дрожа и крутясь, екотал люто:
— Де-нежки-и!.. Деньжу-шечки!.. Где теперь мне достать их?.. А уж и докажу ж я старому черту, коли достану денег… Докажу!..
Делать было нечего. Удалившись в Знаменское, жил во дворце Гедеонов один-одинешенек. Копил месть всем и всему. Ждал молча смерти деда и матери. Боясь отравы да убийства, не выходил из дворца. Изредка только в ясные ночи подымался на башню, откуда следил в телескоп за движением светил, делая какие-то вычисления. Ибо Гедеонов не чужд был науке. Книга его "Проблема мироздания" даже вызвала шум в ученом мире, как бахвалился сам помещик…
* * *
Как-то ранней осенью, когда исходившее послед ним светом солнце обливало сады, подобные золотой сказке, и вышитый серебром рек бархат чернозема завернул в Знаменское навестить легендарного затвор никапомещика какой-то дальний его родственник-друг.
Обрадовался Гедеонов другу.
Но, узнав, что с ним драгоценности, странной задрожал дрожью.
— Ой, де-нежки! — тер он уже лихорадочно руки. — Жди того наследства, мать бы…
Не мог дышать ровно. Дождавшись вечера, потащил друга на прогулку.
За скрытыми чернокленом беседками, в саду, под непроходимыми рядами жасмина, вдруг, выхватив револьвер, выстрелил в упор в Офросимова (это-друг).
Упал тот навзничь. Безнадежно раскинул руки. И умирающие, помутнелые глаза его долгим уставились на Гедеонова упорным взглядом…
Непереносимо страшен был этот взгляд. Мир содрогнулся бы от него… Гедеонов же только отвернул острое, перекошенное лицо. И чтобы скорей прикончить друга, хляснул его дулом револьвера по темени. Серые мозги, перемешанные с кровью, брызнули по траве…
В саду вырыл Гедеонов тайком яму. Закопал труп друга. В спешке забыл даже взять деньги (драгоценности, золото).
Перед рассветом уже, преследуемый странными голосами и призраками, вспомнил, что ведь деньги-то остались… Но откапывать труп было поздно. Впору было только заметать следы убийства…
