оружия». Путем сложных, не сразу понятных ассоциаций, секрет которых покоится в глубинах субъективного сознания героя, мысли Равика о Жоан связываются с образом греческой богини победы: «Я снова живой — пусть и страдающий, но вновь открытый всем бурям жизни, вновь подпавший под ее простую власть! Будь же благословенна, мадонна с изменчивым сердцем, Ника с румынским акцентом!»
И не случайно вслед за этими ночными эпизодами в Лувре и на улице Паскаля под окном Жоан, вслед за главой, звучащей как симфония возрожденной личности, действие романа резко, без околичностей переносится в кафе, где Равик встречает Хааке и начинает свою охоту за ним. Связь этих мотивов очевидна: богиня эмигрантов, не складывающих оружия, вновь вдохнула решимость и волю к действию в душу Равика, любовь вернула его в строй живых и напомнила ему о долге ненависти.
Впрочем, ненависть никогда не покидала Равика. Ненависть к фашизму отделяет его резкой чертой от тех, о ком можно было бы сказать, что они питают «иллюзию нейтрализма». Он убежденный противник позиции «над схваткой», он сознает ее вредность, ее губительные последствия. Для него ясна простая истина: «Они (гитлеровцы. — И. Ф.) и распоясались потому, что люди устали и ничего не хотят знать, потому, что каждый твердит: «Меня это не касается». Но Равика это касается! Он убивает Хааке и этим актом по-своему, в качестве борца-одиночки приобщается к антифашистской борьбе.
Это деяние, казалось бы, индивидуальное и столь ограниченное по своим масштабам, Равик связывает с мыслью об ответственности каждого человека за судьбы мира и человечества. Именно поэтому так важно вырваться из трясины мещанской морали «века невмешательства» и ступить на путь борьбы с фашизмом.
Для товарищей Ленца месть его убийце была аксиомой, вещью настолько естественной и элементарной, что она и не способна была стимулировать их мысль, побудить к отвлеченным «метафизическим» раздумьям. Равик же, напротив, постоянно размышляет о возмездии, которое должно постигнуть Хааке, стремится осмыслить свое действие в большой, всечеловеческой перспективе как пример для всех тех, кто пока еще занимает позицию «над схваткой». Теперь это стало «самым главным, гораздо более значительным, чем просто личная месть… В крови у него пульсировало мрачное сознание необходимости такого поступка — словно от него кругами разойдутся волны и вызовут впоследствии гораздо более существенные события…».
Антифашистское самосознание ремарковского героя углубляется от романа к роману. В «Искре жизни» (1952) борьба с фашизмом, борьба самозабвенная, отчаянная, до последнего вздоха, составляет все содержание жизни героя. Правда, Фридрих Коллер, заключенный гитлеровского лагеря уничтожения, самими условиями бытия поставлен перед жестоким выбором: либо смерть в борьбе, либо унижение, покорность и все равно смерть. Но ведь и в этих условиях чувство человеческого достоинства и мужество не всегда одерживают верх над инстинктом самосохранения и желанием выжить любой ценой. Для Коллера же борьба оказывается единственным воздухом, которым он способен дышать. Он борется и — что главное — он преображается в процессе борьбы. Он освобождается от присущих ему в прошлом иллюзий абсолютной терпимости, его философия «толерантности» оказывается несостоятельной в столкновении с фашистскими палачами, и он понимает, что единственным средством утверждения человечности является непримиримая борьба с варварством.
Если Штейнер, Равик, Коллер в силу общности многих характерных черт в известной мере сливаются в дознании читателя в некий единый образ, то в романе «Время жить и время умирать» (1954) перед нами уже предстает другой герой. Дело не просто в том, что он принадлежит к иному поколению — не первой, а второй мировой войны— и что он лет на двадцать пять моложе Равика или Коллера. Разница в возрасте определяет и различие жизненных путей, трудностей и проблем, возникающих перед героями. Штейнер, Равик, Коллер были жертвами нацистского террора и убежденными антифашистами, но о молодом солдате гитлеровского вермахта Гребере этого поначалу никак сказать нельзя, и идейно-нравственный путь, пройденный им от участия в расстреле советских граждан до убийства эсэсовца Штейнбреннера и освобождения партизан, во многом — в особенности в исходных позициях — отличен от пути его старших товарищей.
Впрочем, и в романе «Время жить и время умирать» Ремарк не настолько уж далеко отступает от проблем, волновавших его прежде. Он и здесь с прежней страстностью продолжает обличать философию нейтрализма («зло торжествует в мире только потому, что ему вечно сопутствуют равнодушие, себялюбие и страх окружающих»), и здесь устами Фрезенбурга утверждает идею активной борьбы и готовность, «если нужно будет, снова взяться за винтовку». К этим идеям тянется и Гребер, отчасти на ощупь, отчасти опираясь на опыт и мудрость своего учителя Польмана. Пробуждающееся чувство ответственности за судьбу других людей, за судьбу народа и родины, желание «знать, в какой мере на мне лежит вина за преступления последних десяти лет… и что я должен делать», приводят героя к полуинтуитивным, полусознательным актам антифашистского действия.
Преследующее Гребера сознание своей сопричастности всему, что происходит вокруг, его пытливые вопросы и мучительные раздумья как бы предваряют следующий роман Ремарка — «Черный обелиск» и вводят нас в его идейную атмосферу. Это наиболее интеллектуальный из всех романов писателя. Неумолкающая совесть и вопрошающий разум его героя Людвига Бодмера, его споры с врачом и священником о смысле жизни, о неблагополучии и неустроенности мира, о человеческих страданиях, честное стремление постичь причины социальной несправедливости, разгадать загадки сумасшедшего дома, каким ему представляется германская повседневность 20-х годов, — все это в известной степени придает «Черному обелиску» черты традиционного для немецкой литературы «романа воспитания», в котором герой, проходя суровую школу познания жизни, познает и себя, духовно формируется, определяется, крепнет…
Правда, общая атмосфера «Черного обелиска» довольно безрадостна. Переплетающиеся в нем сюжетные мотивы: погребальная коммерция, дискуссии в психиатрической больнице, патологически-идиотский быт провинциального мещанства, хаос инфляции, просветительная экскурсия поэтов в публичный дом и т. д. — все это придает роману мрачный колорит, пожалуй, более мрачный, чем в предыдущих романах. Но не следует забывать, что между силой и остротой социально-критического начала в творчестве некоторых писателей-реалистов современного Запада и «степенью мажорности» их произведений нередко существует обратная зависимость. В «Черном обелиске» социально-критическая мысль Ремарка углубилась, расширился его исторический кругозор. Автор видит не только зарождение реваншизма и фашизма после первой мировой войны, но также фатальную реставрацию опасных тенденций и после второй мировой войны. При этом обе стороны романа связаны между собой. Не будь в нем столь глубокого критического аспекта, умноженного на двукратность исторического опыта и направленного в два адреса — исторический (20-е годы) и современный (50-е годы), — колорит романа был бы, несомненно, более светлым, разочарование не носило бы такого универсального, обобщенного характера.
«Черный
