- Конечно, это ничем не напоминает самого города, - сказала она, украшенных скульптурой фронтонов, готических храмов, замка с крепостными рвами и множеством башен. Зато немного напоминает другие уголки герцогства; можно вообразить, что мы в могучих старых лесах Германии, в ее легендарных горах; подобный вид открывается из окон Шрекенштейна.
- Что такое Шрекенштейн? - спросил Эктон.
- Огромный замок, летняя резиденция принца.
- Вы там жили?
- Я гостила там, - ответила баронесса.
Эктон некоторое время молча смотрел на расстилавшийся перед ним пейзаж без замков.
- Вы впервые задали мне вопрос о Зильберштадте. Я думала, вам захочется расспросить меня о моем браке. Он должен казаться на ваш взгляд очень странным.
Эктон посмотрел на нее.
- Неужели я мог бы себе это позволить!
- Вы, американцы, страшные чудаки! - заявила баронесса. - Вы никогда ни о чем прямо не спросите; конца нет тому, о чем у вас здесь не принято говорить.
- Мы, американцы, очень вежливы, - сказал Эктон, национальное сознание которого значительно усложнилось благодаря пребыванию в других странах, но которому тем не менее не нравилось, когда бранили американцев. - Мы не любим наступать людям на мозоль, - сказал он. - Но мне очень хотелось бы услышать о вашем браке. Расскажите, как это произошло?
- Кронпринц в меня влюбился, - ответила со всей простотой баронесса. И стал настойчиво добиваться моей благосклонности. Сначала он не собирался на мне жениться - у него и в мыслях этого не было. Но я не пожелала его слушать. Тогда он предложил мне брак - в той мере, в какой он мог. Я была молода, и, признаюсь, мне это польстило. Но если бы все повторилось снова, я, безусловно бы, ему отказала.
- Когда же это все произошло? - спросил Эктон.
- Ну... несколько лет назад, - сказала Евгения. - У женщины никогда не следует спрашивать дат.
- Но я полагал, когда речь идет об истории... - сказал Эктон. - И теперь он хочет этот брак расторгнуть?
- Они хотят, чтобы он заключил политически выгодный брак. Идея принадлежит его брату. Тот очень умен.
- Оба хороши, один другого стоит! - воскликнул Эктон.
Баронесса с философским видом слегка пожала плечами.
- Que voulez-vous! [Что вы хотите! (фр.)] Они принцы, им кажется, что они обходятся со мной как нельзя лучше. Зильберштадт - маленькое, но в полном смысле слова деспотическое государство. Принц мог бы расторгнуть мой брак росчерком пера. Тем не менее он обещал мне не делать этого без моего официального согласия.
- А вы согласия не даете?
- Пока нет. Все это в достаточной мере постыдно! И облегчать им задачи я уж, во всяком случае, не собираюсь. Но в моем секретере хранится коротенький документ, который надо только подписать и отослать принцу.
- И тогда с этим будет покончено?
Баронесса подняла руку и уронила ее.
- Я сохраню, конечно, свой титул, по крайней мере я вольна его сохранить, если пожелаю. И думаю, я пожелаю его сохранить. Всегда лучше иметь какое-то имя. И я сохраню свой пенсион. Он очень мал, ничтожно мал, но на него я живу.
- И вам надо только подписать эту бумагу? - спросил Эктон.
Баронесса несколько секунд на него смотрела.
- Вы меня к этому склоняете?
Он медленно поднялся и стоял, заложив руки в карманы.
- Что вы выигрываете, не делая этого?
- Предполагается, что я выигрываю время, что, если я буду тянуть и медлить, кронпринц может еще ко мне вернуться, может пойти против брата. Он очень меня любит, и брату далеко не сразу удалось его на это толкнуть.
- Если бы он к вам вернулся, - сказал Эктон, - вы бы... вы бы его приняли?
Баронесса встретилась с ним взглядом и слегка покраснела. Потом она тоже поднялась с поваленного дерева.
- Я сказала бы ему с чувством глубокого удовлетворения: "Теперь мой черед. Я порываю с вами, ваша светлость!"
Они направились к карете.
- Да, - сказал Роберт Эктон, - очень любопытная история! А как вы с ним познакомились?
- Я жила в Дрездене, у старой дамы - старой графини. Когда-то она была дружна с моим отцом. Отец умер. Я осталась совсем одна. Брат странствовал по свету с труппой актеров.
- Вашему брату следовало бы находиться при вас, - заметил Эктон. - И удержать вас от того, чтобы вы слишком доверялись принцам.
Баронесса, немного помолчав, сказала:
- Он делал все, что мог. Он посылал мне деньги. Старая графиня была на стороне кронпринца. Она даже пыталась оказать на меня давление. Мне кажется, - добавила мадам Мюнстер мягко, - что при сложившихся обстоятельствах я вела себя весьма похвально.
Эктон взглянул на нее и мысленно заключил - это был уже не первый в его жизни случай, - что когда женщина повествует о своих грехах или невзгодах, она всегда очень хорошеет.
- Хотел бы я видеть, - заметил он вслух, - как вы скажете его светлости: "Подите вы... прочь!"
Мадам Мюнстер наклонилась и сорвала в траве ромашку.
- И не подпишу отречения?
- Ну, не знаю... не знаю, - сказал Эктон.
- В одном случае я буду отомщена, в другом - свободна.
Подсаживая баронессу в карету, Эктон слегка усмехнулся.
- Как бы то ни было, - сказал он, - берегите этот документ.
Несколько дней спустя он пригласил баронессу к себе. Он давно уже собирался показать ей свой дом, но посещение все откладывалось из-за состояния здоровья его матушки. Она была неизлечимо больна и вот уже несколько лет терпеливо проводила день за днем в огромном, с цветочным узором кресле у окна своей комнаты. Последнее время она была так слаба, что никого не принимала; однако сейчас ей стало лучше, и она прислала баронессе чрезвычайно любезное послание. Эктон хотел пригласить мадам Мюнстер на обед, но она предпочла начать с обычного визита. Евгения рассудила, что, если она согласится на обед, позовут не только ее, но и мистера Уэнтуорта с дочерьми, а ей представлялось, что особый характер этого посещения будет лучше всего выдержан, если она окажется с хозяином дома tete-a-tete [с глазу на глаз (фр.)]. Почему посещение это должно было носить особый характер, этого она никому не объясняла. На посторонний взгляд, оно просто было очень приятным. Эктон приехал за ней и довез ее до порога своего дома, на что потребовалось совсем немного времени. Баронесса мысленно сказала, что дом хорош, вслух - что он восхитителен. Дом был большой, прямоугольный, покрашенный коричневой краской, и стоял среди аккуратно подстриженного кустарника; к входу вела короткая подъездная аллея. Он казался значительно более современным, чем жилище мистера Уэнтуорта, и отличался более пышным убранством и дорогими украшениями. Баронесса убедилась, что его гостеприимный хозяин достаточно тонко разбирается во всем, что составляет комфорт. К тому же он являлся обладателем привезенных из Небесной империи дивных chinoiseries [китайских вещиц (фр.)]; в этой коллекции были пагоды черного дерева и шкатулки из слоновой кости; с каминов, на фоне миниатюрных, великолепной работы ширмочек ухмылялись или злобно косились уродцы; за стеклянными дверцами горок красного дерева отсвечивали обеденные приборы; по углам расставлены были обтянутые шелком большие ширмы с вышитыми на них мандаринами и драконами. Вещи стояли во всех комнатах, что дало баронессе повод произвести доскональный осмотр. Ей чрезвычайно все нравилось, все было по душе, она пришла к заключению, что дом у Эктона отменный. В нем сочетались безыскусственность и размах, и хотя это был чуть ли не музей, его просторные комнаты, куда, очевидно, не часто заглядывали, были так же опрятны и свежи, как молочная ферма, а может быть, еще свежее. Лиззи сказала ей, что каждое утро с пагод и прочих безделушек сама обметает пыль, и баронесса ответила, что она настоящая домашняя фея. Лиззи совсем была не похожа на юную леди, способную обметать пыль, она ходила в таких очаровательных платьях и у нее были такие нежные руки, что трудно было представить себе ее за черной работой. Она вышла встречать мадам Мюнстер, но ничего - или почти ничего - ей не сказала, и баронесса снова - уже в который раз - подумала, что американские девочки плохо воспитаны. Эту американскую девочку она очень недолюбливала и нисколько не удивилась бы, узнав, что и ей не удалось завоевать расположение мисс Эктон. Баронесса находила ее самонадеянной и до дерзости прямой, а ее способность совмещать в себе такие несовместимые вещи, как пристрастие к домашней работе и умение носить свежайшие, словно только что присланные из Парижа, туалеты, наводила на мысль об угрожающем избытке сил. Баронессу раздражало, что в этой стране придают, по-видимому, значение тому, является ли девочка совсем пустышкой или не совсем, ибо Евгения не привыкла исходить из моральных соображений при оценке незрелых девиц. И разве это не дерзость со стороны Лиззи - чуть ли не сразу исчезнуть, оставив баронессу на попечение брата? Эктон чего только не рассказал ей о chinoiseries; он, несомненно, знал толк в фарфоре и драгоценных безделушках. Обходя дом, баронесса не раз останавливалась. Она часто присаживалась, говоря, что устала, и спрашивала то про одно, то про другое, сочетая самым удивительным образом живейшее внимание с безразличием. Если ей было бы кому это сказать, она призналась бы, что положительно влюблена в хозяина дома, но не могла же она - даже под строжайшим секретом - признаться в этом самому Эктону. Как бы то ни было, ей доставляло удовольствие, не лишенное прелестного привкуса новизны, со всей свойственной ей тонкостью ощущать, что в натуре этого человека нет острых граней и что даже его насмешливая ирония не имеет ядовитого жала. Впечатление от его порядочности было такое же, как от букета цветов, когда несешь их в руках: пахнут они божественно, но время от времени причиняют неудобство. Во всяком случае, довериться ему можно было с закрытыми глазами; и притом он не отличался полным простодушием, что было бы уже излишне, а был простодушен в меру, что баронессу вполне устраивало.
