Франческа, очевидно, угадала его мысль. Она наклонилась к нему и, щекоча ухо, обдавая его горячим дыханьем, шепнула:
— Не бойся. Отец не будет стрелять. У него правая рука не в порядке. Он давно уже забросил это дело. Только ему нельзя напоминать об этом. Ты понимаешь, это больное место.
Успокоенный, он обнял девушку, уплывая с нею в неведомый сказочный сон.
Прекрасная явь так же быстро проходит, как и все сны. Неудивительно, что отпуск показался: ему еще более коротким, чем первое мгновенное прикосновение губ Франчески.
За, это время его часть перевели на Западный фронт. Весну сменило лето, потом пролились осенние дожди. Декабрь застал его в Париже.
Франческа еще жила в его воспоминаниях, правда, уже несколько полинявших, как плохо промытые домашние снимки. Может быть, его чувство было и более глубоким, но он сознательно старался погасить его, повинуясь инстинктивному мужскому эгоизму, никогда не верящему в то, что любимая женщина принадлежит ему безраздельно.
Как это ни странно, но в этом большую роль сыграла так понравившаяся ему вначале семейная традиция знаменитого чемпиона стрельбы. Ему казалось, что девушка уже не раз, потихоньку от отца, расширяла границы этой традиции. Может быть и сам старик знал об этом и только в силу привычки говорил, в предупреждение предприимчивым молодым людям, о меткости своего глаза и верности руки.
Но парижский серый и сырой декабрь навел на него тоску и невольно вернул мысли к первой зимней встрече. С удивившей его самого нежностью, уже давно притупленной фронтом, он вспомнил маленький северный городок и домик, похожий на елочную игрушку, крытую снежной ватой.
Эта первая встреча была для него несравненно дороже, чем вторая, несмотря на яркие губы Франчески, умевшие так чудесно целовать. Образ девушки в его представлении как бы раскололся на два: до и после. Яркое и определенное «после» тускнело перед неопределенным и мутным «до».
Растроганный и расстроенный долго бродил он по вечернему Парижу и, наконец, совершенно усталый, зашел в маленький ресторан на бульваре Клиши. Ему, не хотелось ни есть, ни пить, но все же он заказал какой-то ужин и бутылку вина.
Оркестр играл что-то знакомое и он никак не мог припомнить, где и когда слышал эту песенку, странно сочетавшую в себе неожиданное, веселое буйство синкопических взрывов с грустной мелодической основой. Налив в стакан вина, он сделал глоток и задумался. Кто-то коснулся, его плеча. Веселый голос сказал:
— Добрый вечер! Вот неожиданная встреча!
Подняв глаза, он увидел перед собой летчика, того четвертого, чье присутствие на вечере у синьора Челлини заставило его сердце сжиматься от ревности. Но это было тогда… Теперь же он обрадовался неожиданной встрече. Никакие женщины их больше не разделяли, а сближало все, вплоть до ленточки военного ордена в петлице у обоих.
Когда иссяк обмен запасом фронтовых впечатлений, неизбежный при подобных встречах, оба припомнили северный городок и, конечно, ее… Франческу. И тут он сразу вспомнил забытый мотив. Ну, ясно, это была та самая песенка, которую он так чудесно воспринял во сне, а потом услышал в полутемном тире.
«Я принцесса из тира
У меня картонное сердце».
Удивительно, как он мог забыть ее?
А летчик, дружелюбно сверкая ослепительно-белыми зубами и щуря острые, серые как у птицы, глаза, спросил:
— А как ваш роман с очаровательной Франческой? Я ведь тогда уехал. Но, надо сказать, мне не повезло. Но правде говоря, я вам завидовал…
— Ну, какая же тут может быть зависть…
Внезапно старые сомнения вспыхнули в нем. И заглушая тоску, навеянную воспоминаниями, он с деланным цинизмом, на зло; этой тоске и внезапной нежности к Франческе, добавил:
— Мне кажется, что вы немножко промахнулись, милый друг, т. е. не в мишень, конечно, иначе бы вас не пригласили к старику, а в другом смысле. Не поверили ли вы в меткость старого чемпиона? Я думаю, что он и вам сказал, что с ним состязаться в стрельбе опасно. Я вполне уверен, что это вас ничуть не испугало. Но состязаться в стрельбе со стариком… фу… Кто же мог это себе позволить? А, ведь, дело-то обстояло совсем иначе, Франческа сама сказала мне об этом. Старик совсем не мог стрелять, он плохо владел правой рукой.
— Что? — удивленно уставился на него летчик. — Как вы говорите? Старик не мог стрелять, по-вашему? И она сама вам об этом сказала? Так знайте же, капитан, что в тот же самый день, когда я зашел к ней еще до вас, и, скажу прямо, попытался ее поцеловать вне программы, она оттолкнула меня. А старик вышел из соседней комнаты с револьвером, и, погрозив мне пальцем, почти не целясь, всадил одну за другой четыре пули в маленькую точку на стене, которую я даже не мог как следует сразу рассмотреть, потому что она была не больше мухи. Вот как он не мог стрелять… Вы просто не поняли, почему она вам сказала это. Она любила вас и боялась, что слова отца оттолкнут вас от нее… Понимаете?
Серый парижский дождливый декабрь расцвел для него неожиданно ярким гигантским цветком, подобным Виктории Регии. Потому что на его сбивчивую, сумасшедшую телеграмму, посланную в маленький северный городок, Франческа ответила двумя словами: «Приезжай, жду».
Вдали одиноко щелкали выстрелы. Одна пуля, сильно ослабленная, упала с противным свистом у задних ног лошади, отчего та сделала резкий скачок в сторону, сильно тряхнув крепко сидящего в седле всадника. Но эти выстрелы и отдаленный, уже стихавший шум погони больше не беспокоил Паутова. Карантин на границе, солдат с простреленной головой, смешно барахтавшийся в канаве после неудачной попытки преградить дорогу, — все это путающееся в несвязных обрывках мыслей, поглощалось одним потрясающим словом: чума.
Это слово жгло мозг, наполняло душу смятением и ужасом, хотя до охваченного черной смертью города оставалось не менее мили и необозримое пространство зеленого гаоляна, скрывавшего и коня, и всадника, ничуть не напоминало об ужасной эпидемии.
Дорога, извивающаяся узкой полосой между высоких в рост человеческий стеблей поднималась на крутой холм. Было совершенно тихо. Вдали темным пятном, на мутно-опаловой дымке неба прочерчивался Фун-Чен — главный очаг заразы, из которого в панике бежало все живое и беспощадно расстреливалось на границе международным отрядом карантина.
Пробиться из зачумленного города на волю было почти немыслимо. Направляясь в Фун-Чен, Паутов не мог не считаться с этим. Но что-то более сильное, чем страх, более властное, чем смерть, заставляло его шпорить лошадь и приближаться к чумному городу.
Там была Ася, его жена, единственный человек, близкий сердцу бродяги-охотника.
Правда, она ушла от него, и еще неделю тому назад он ненавидел ее так, как только может ненавидеть дикий самец, у которого более сильный и ловкий соперник отнял самку. Но теперь это отошло куда-то вглубь души. Он больше не вспоминал этого. Единственным его желанием было отнять, вырвать Асю из холодных отвратительных рук черной смерти.
По мере приближения к городу картина резко менялась. Небо теперь казалось вымазанным китайской тушью и, вместе с оранжевым солнцем, садившимся на вершинах Чунг-Тунга, поразительно напоминало рисунки на японских веерах. В воздухе потянуло гарью. Очевидно, город был подожжен грабителями или обезумевшей от страха чернью. Мысль о пожаре заставила Паутова нахмуриться и подбодрить шпорами усталую лошадь.
Сильная рука схватила лошадь за повод, китайское ругательство прорезало воздух. Лошадь шарахнулась в сторону. В темном крепе сумерек, мягко отрауривших город, Паутов не успел разглядеть внезапной опасности. Скачок лошади спас его. Страшный удар рукояткой тяжелого маузера по голове, от которого хряснула черепная коробка, заставил неожиданного врага отпустить повод. Он шлепнулся навзничь в грязную жижу улицы, раскинутыми руками и полами одежды напоминая гигантскую белую птицу.
Паутов свернул в боковую улицу и галопом поскакал мимо тесно сдвинутых, нахохлившихся фанз.
Несмотря на близость ночи воздух был душен и давил как стеклянный колпак, наполненный ядовитыми газами. За рекой, отделявшей европейский квартал от туземной части города, небо было подернуто темно-красным кармином зарева. Это догорали остатки домов европейцев, подожженных возмущенной чернью, уверенной в том, что белые нарочно привезли с собой черную смерть.
В этот-то горящий квартал и направился Паутов. В душе его жила одна мысль: найти Асю во что бы то ни стало, увезти ее, какой угодно ценою из этого гниющего и горящего ада.
Всюду на пути валялись исковерканные судорогой смерти, зловонные трупы. Казалось, что черная смерть, насосавшись живой человеческой крови, изрыгнула эти трупы, корчась в пьяной рвоте после своего зловещего пиршества.
