Тетя Хана была женщина высокая и величественная. Ей пристало бы быть гранд - дамой из тех, что нюхают табак из золотой табакерки, на которой изображен какой-нибудь принц старинных времен, с белой косичкой и в шелковых чулках. В молодости тетя Хана отличалась, вероятно, необыкновенной красотой. Об этом свидетельствовали и ее дочери, редкие красавицы.
Как только пришли ребята, поднялся крик, шум, гам:
– Так вот они какие! Вот это и есть великий знаток пророков? Ну-ка, подойди сюда, не стесняйся! Смотри-ка, он стесняется, ха-ха-ха!
Отец, видно, не удержался и похвастался сыном, который хорошо знает библию, и мальчику тут же присвоили титул "знатока библии".
– Налей-ка "знатоку библии" стаканчик чаю, дай ему яблоко и грушу - пусть попробует этот "знаток библии" наши переяславские фрукты.
– Знаете что, позовем сюда Элю и Авремла, они его проэкзаменуют.
Позвали Элю и Авремла.
Эля и Авремл, уже взрослые парни с порядочными бородками, приходились тете Хане родственниками со стороны мужа. Они жили в доме напротив. Их отец, Ицхок-Янкл, разорившийся богач, всю жизнь судился с казной, носил серьгу в левом ухе, красивую круглую бороду, ни на кого не глядел, ни с кем не вступал в беседы и постоянно усмехался, как будто хотел сказать: "О чем мне с вами разговаривать, если все вы ослы".
Эля и Авремл, как только пришли, сразу же, без всяких церемоний, устроили воронковскому пареньку устный экзамен по всему писанию с начала до конца. И, нужно признаться, воронковский паренек блестяще выдержал испытание. Он не только определял, из какой главы, из какого стиха взято то или иное слово, но даже указывал, в каком месте находятся все другие слова того же корня. Отец его сиял, просто таял от удовольствия. Лицо его светилось, морщины на лбу разгладились: весь он выпрямился, стал совсем другим человеком.
– Дайте "знатоку библии" еще яблоко и грушу, еще орехов и конфет, конфет побольше! - распоряжались красавицы дочери.
И титул "знаток библии" остался за Шоломом надолго, и не только среди родни. Даже в синагоге мальчишки - проказники называли его не иначе, как "воронковский знаток библии". И взрослые часто, добродушно ухватив его за ухо, спрашивали: "ну-ка, маленький знаток библии, скажи, в каком месте находится такое - то изречение".
"Знатоку библии" очень понравился дом тети Ханы и ее дети - Пиня и Моха, двое мальчишек - озорников, с которыми он вскоре подружился. Ему казалось, что прекрасней и богаче дома, чем у тети Ханы, нет не только в Переяславе, но и во всем мире. В самом деле, где это видано, чтобы яблоки брали из бочки, орехи - из мешка, а конфеты - прямо из кулька!
Совсем по-иному выглядел дом дяди Пини. Это был настоящий еврейский дом - с шалашом для кущей, с множеством священных книг, среди них - весь талмуд, с серебряной ханукальной лампадой и плетеной восковой свечой. Но куда ему до дома тети Ханы! - обыкновенный набожный дом. Все там были набожны - и дядя Пиня, и его дети. Мальчики в длинных, до земли, сюртуках, с длинными, до колен, арбеканфесами. Дочери в целомудренно надвинутых на лоб платках постороннему прямо в глаза не глянут, при виде чужого человека краснеют, как бурак, и лишь хихикают. Тетя Тэма - богомольная женщина с белыми бровями. И рядом ее мать - вылитая Тэма, как две капли воды. И не различишь, где мать, а где дочь, если бы мать не трясла все время головой, будто говоря: "Нет - нет!"
Здесь, у дяди Пини, отец не хвалился своим "знатоком библии". В этом доме библия была не в чести. Ибо кто изучает библию? Библию изучают вольнодумцы. Зато отец не удержался и похвалился почерком своих детей. Его дети, говорил он, пишут - миру на удивление.
– Вот у этого малыша изумительный почерк, - показал он на Шолома, - мастерская рука!
– ну-ка, дайте сюда перо и чернила! - приказал дядя Пиня и засучил рукава на обеих руках, будто сам собирался приняться за работу. - Подайте мне перо и чернила, мы сейчас проверим, как он пишет - этот мальчик. Живо!
Приказание дяди Пини прозвучало как приказание строгого генерала, и дети - как мальчики, так и девочки - бросились во все стороны искать перо и чернила.
– Листок бумаги! - снова скомандовал "генерал". В доме, однако, не оказалось ни клочка бумаги.
– Знаете что, пусть он пишет на моем молитвеннике, - нашелся сын дяди Пини, занятный паренек с остроконечной головкой и длинным носом.
– Пиши! - приказал отец своему "знатоку библии".
– Что мне писать?
– Пиши что хочешь.
Обмакнув перо, "мастерская рука" и "знаток библии" задумался, - он не знал, что ему писать, хоть убей! Семья дяди Пини уж, должно быть, решила, что "мастерская рука" может писать лишь тогда, когда никто не видит. Но тут Шолому пришло на память то, что было выведено в те годы почти на каждой священной книге, и, засучив рукав и повертев в воздухе рукой, он снова обмакнул перо. А через несколько минут им была выведена следующая надпись на древнееврейском языке:
"Хотя на священной книге мудрецы писать запрещают, но знака ради это позволено".
Это было как бы вступлением, за которым следовал известный текст:
"Сей молитвенник принадлежит... Кому принадлежит? Кому принадлежит, тому и принадлежит. Но все же кому он принадлежит? Тому, кто его купил. Кто же его купил? Кто купил, тот и купил. Кто же все-таки его купил? Тот, кто дал деньги. Кто же дал деньги? Кто дал, тот и дал. Все-таки кто же дал? Тот, кто богат. Кто же богат? Кто богат, тот и богат. Кто же все-таки богат? Богат славный юноша Ицхок, достойный сын знаменитого богача Пинхуса Рабиновича из прославленного города Переяслава".
Трудно передать, какой фурор произвела эта надпись и почерк, каким она была сделана. Особенно почерк! Шолом постарался, чтобы отец его, упаси боже, не был посрамлен. Он напряг все силы. Он потел, как бобер, старался писать самым замечательным бисерным почерком, буковками, которые можно рассмотреть только в лупу. Он применил искусство каллиграфии, унаследованное им от воронковского учителя реб Зораха, воспитавшего в этом местечке, можно сказать, целое поколение каллиграфов, которые разбрелись по свету и поражают всех еще и поныне красотой своего письма.
27
КАНИКУЛЫ
Арнольд из Подворок. - Новые товарищи. - Учитель Гармиза читает тору. - Воронковские сорванцы показывают свое искусство
"Бейн-газманим"! Кто может это понять! Вакации, вакейшен, фериен, каникулы - все это слова одного порядка. Однако они не выдерживают никакого сравнения с тем, что говорит сердцу еврейского мальчика слово "бейн-газманим".
Ребенок, которого отпустили на каникулы из школы или из гимназии, вдоволь натешился в самой школе, достаточно погулял и порезвился в течение года - может быть, даже больше гулял, чем учился. Но мальчик из хедера весь год тяжко трудился, сидел, бедняга, допоздна и все учил, учил и учил: И вдруг - полтора месяца подряд не нужно ходить в хедер. Может ли быть большее счастье! К тому же и праздники приближаются - грозные дни[37] кущей, праздник торы! И все это на новом месте, в большом городе Переяславе.
Прежде всего нужно осмотреть город. Ребята его еще почти не видели. Они побывали пока только у тети Ханы и у дяди Пини, да еще в большой синагоге, старой синагоге и холодной молельне, где поет кантор Цали. А ведь в городе немало улиц и всяких интересных мест. Тут и река Альт, и река Труб, и длинный мост. А Подворки за мостом! Подворки - это вроде другого города, но в самом деле это часть Переяслава. Оттуда и происходит "Арнольд из Подворок". Арнольд частенько заходит к Нохуму Рабиновичу посидеть, потолковать о Маймониде, о "Кузри"[38], о Борухе Спинозе[39], Моисее Мендельсоне и о других больших людях, которых Шолом не мог запомнить; лишь один, по имени Дрепер[40], крепко засел у него в голове. Дре-пер... "Арнольд - весьма образованный человек! - говорил отец, который был очень высокого мнения о нем. - Если бы Арнольд не был евреем, он мог бы стать прокурором". Почему именно прокурором и почему еврей не может им быть, этого Шолом еще не мог понять. Что касается антисемитизма, то по собственному опыту он знал только один его вид - собак. В Воронке ребятишки натравили на него как-то собак, которые повалили его и искусали. Следы их зубов на нем и поныне.
"Арнольду из Подворок" герой настоящей биографии обязан своим дальнейшим образованием, и поэтому мы с ним еще встретимся. А пока - каникулы и канун праздников. Пора познакомиться с городскими мальчишками и завести себе новых друзей.
Среди отпрысков почтенных семейств особое место занимал Мойше, сын Ицхок-Вигдора - рыжий мальчишка, всегда прилизанный, в альпаговом сюртучке, настолько важничавший, что не решался удостоить разговором даже самого себя. И по-своему был прав. Во-первых, у его отца Ицхок-Вигдора собственный дом с белым крыльцом. Потом у Ицхок-Вигдора в доме бесчисленное количество часов и часиков. В двенадцать, когда все часы начинают бить, можно оглохнуть. Сам Ицхок-Вигдор со всеми на свете судится, и глаза у него какие - то разбойничьи. В синагоге все мальчишки дрожат под его взглядом.
