Матье поднялся. Приложил руку ко лбу Рыжего Колена и ощутил под ладонью липкий холодный пот.
– Пойду разыщу его, – сказал он.
– Только сам-то возвращайся… Не оставляй меня одного, слышишь?
Матье успокоил его и вышел.
Луна висела низко над горизонтом, и из-за темной гряды леса, будто возносимый на гигантских ладонях, поднимался туман. Переполнив долину, он пополз прочь – туман стлался по земле, оставлял клочья на голых деревьях. Было холодно, и трава покрылась плотным слоем белого инея. Легкий ветерок донес слабый запах горящих дров, и Матье заметил свет в бараке, где жили две женщины. Не слишком отдавая себе отчет в том, чего он больше хочет – увидеть Антуанетту Брено или дать цирюльнику и священнику подольше поспать, Матье направился к светившемуся окну.
Женщины уже варили желтоцвет и готовили питье для больных – отвар из растений, принесенных цирюльником. Встретившись взглядом с Антуанеттой, Матье ощутил глубокое волнение. Если бы не Эрсилия Макло, он бросился бы, наверное, к ней, схватил ее в объятия и предложил бежать. Первой заговорила толстуха.
– Ага, ты, видать, тоже спал недолго, – усмехнулась она. – Одно скажу: задаст вам святой отец взбучку. Не понравятся ему эти ваши проделки с омелой.
Только тут Матье заметил, что на столе, где громоздились стопки мисок, лежит добрая четверть того, что они добыли во время своей ночной вылазки.
– Чего тебе надо? – довольно резко спросила Антуанетта.
– Колен свалился. Я шел за цирюльником, Да вот увидел у вас свет…
– Сейчас иду, – сказала Эрсилия. – Как раз питье поспело. Иду. Но все же надо и других разбудить… Ах ты, черт возьми, такой крепкий парень… Да чего болтать-то – все там будем. – Она взглянула на молодую женщину и язвительно добавила: – Хоть куда пихай свою омелу, жри ее, если хочешь, – ничего это не изменит, деточка. И шкуру свою тебе не спасти – все сложим косточки, и ты, как все, помяни мое слово!
Матье вышел и, проходя мимо бараков, заметил, что над каждой дверью на куске пеньковой веревки с края крыши свисает веточка омелы. Антуанетта, верно, полночи перетаскивала лестницу от барака к бараку – еще бы: ведь она трудилась одна. Когда же Матье увидел, что она тихонько, даже не разбудив их, прикрепила веточку и к двери чулана, который они делили с Коленом, он растрогался. Конечно, омела не помешала болезни обрушиться на беднягу Колена, но он говорил, что ему неможется со вчерашнего дня. А это значит, что болезнь вошла в него до того, как Антуанетта повесила омелу. Матье машинально поднес руку к груди, проверяя, там ли веточка, что дала ему Антуанетта. Обнаружив ее, он успокоился и в то же время слегка испугался, поняв, как много значит для него эта омела.
Около сторожевого барака Матье застыл в нерешительности. Здесь над дверью тоже висела омела, и он представил себе, как Антуанетта прикрепляла ее, тихонько, стараясь не шуметь. И если, падая от усталости, она все же проделала ночью такую работу, значит, она и вправду верит в таинственную силу омелы. А раз повесила ее и здесь, значит ей не безразличны те, кто тут живет и она хочет оградить их от болезни, пусть даже против их воли. Ибо стражник надеется только на свою силу, цирюльник – на свое искусство, а иезуит верит лишь в бога.
А смерти им Антуанетта желала просто в сердцах, душа-то у нее, верно, добрее, чем Матье поначалу думал.
Он вошел. Луна светила довольно ярко, и он мог не зажигать свечу. Он направился прямо к нарам, где священник и цирюльник спали бок о бок. Когда он был в двух шагах от них, священник шевельнулся и спросил:
– Это вы, Гийон, что вам надо?
– А вы не спите?
– Сплю. Но я почувствовал ваше присутствие. Что случилось?
– Колен Юффель заболел. Надо бы, чтоб пришел цирюльник.
Без всякого волнения священник сказал:
– Хорошо. Идите к нему. Мы сейчас вас догоним.
Выйдя из барака, Матье увидел обеих женщин. Антуанетта несла зажженный фонарь, а толстуха Эрсилия – горшок с отваром и глиняную кружку.
Колен лежал на левом боку, вцепившись руками в низ живота, и с каждым выдохом тихонько стонал. Он посмотрел на них своими добрыми глазами смирной собаки; от света фонаря в глазах его плясали рыжие огоньки.
– Пропал я… – проговорил он. – Слишком много я их возил – и живых, и мертвых, уж я-то знаю, как оно бывает… Пропал…
– Помолчи, – оборвала его Эрсилия. – Такой богатырь, как ты! Ну-ка, выпей… Конечно, это тебе не наливка, зато полезней. Коньяку я не пожалела. Настоящего. Моего, шестилетней выдержки. Такой не каждый день сыщешь.
Колен нашел в себе силы пошутить:
– Жалко, я его раньше не выпил, а то теперь только даром пропадет из-за дряни, что сидит во мне.
Эрсилия вытащила из кармана на животе фартука бутылочку и показала ему.
– Вот, гляди, – сказала она. – Выпьешь, как проглотишь все это.
Колен выпил, объявив, что это ничуть не лучше навозной жижи.
– Благодарю, – сказал цирюльник, переступая порог, – это мой рецепт. – Он взял кружку, принюхался и возвестил: – Мой-то мой, да только сильно улучшенный! Тебе повезло, Колен, – выдержанный коньячок Эрсилии! Неплохо тут к тебе, брат, относятся!
Цирюльник уложил Колена на спину, приоткрыл волосатый живот и осторожно его ощупал. Больной застонал громче.
– Да, вот тут… – подтвердил он. – То самое, а, тут ведь не ошибешься?
Цирюльник выпрямился, подумал с минуту и сказал:
– Ничего не понимаю. Тебя уже два дня должно было лихорадить и голова должна была болеть.
– А ему и было плохо, – сказал Матье. – Он мне сейчас признался.
– Но почему же вы никому об этом не сказали? – спросил священник.
Лицо Колена сморщилось. Он быстро-быстро заморгал, и две слезы скатились на его рыжую бороду. Сдавленным голосом, снова вцепившись руками в живот, он взмолился:
– Я хочу здесь остаться. Не хочу туда, к другим. Не хочу.
Эрсилия дала ему коньяку, и он залпом выпил его.
– Я сделаю тебе надрезы, – сказал цирюльник. – А там посмотрим. Сейчас схожу за инструментами.
Цирюльник вышел. Воцарилось молчание, лишь влажный ветерок, пахнув и чуть поколебав пелену тумана, неспешно полетел в сторону леса. Священник приблизился к больному, чтобы сесть на место, где сидел цирюльник, но тут Колен умоляюще посмотрел на Антуанетту и тихо спросил:
– Ты принесла мне?
В одно мгновение Антуанетта легко скользнула между Коленом и священником, нагнулась и, взяв ладонь больного, раскрыла и закрыла ее. Колен слабо улыбнулся и прошептал:
– Спасибо.
Священник подождал, пока Антуанетта выпрямилась, нагнулся, в свою очередь, и, даже не полюбопытствовав, что зажато в руке больного, предложил помолиться вместе. Матье и Антуанетта стояли чуть поодаль и тоже молились, лишь время от времени поглядывая друг на друга. Эрсилия, вышедшая вслед за цирюльником, теперь вернулась с ним вместе, неся таз с горячей водой.
– Освободите-ка нам место, – грубовато скомандовала она. – Потом вернетесь.
Все трое вышли, и Антуанетта направилась было к кухне, но отец Буасси окликнул ее:
– Подождите минутку!
Она вернулась, опустив голову и глядя исподлобья.
– Что вы вложили ему в руку? – спросил иезуит.
– Ничего.
– Зачем лгать, я же легко могу проверить. Вы ведете себя, как пятилетний ребенок.
– Ветку омелы. Это растение лечит все болезни.
– Да, кое-кто верит в это. Я знаю. И даже знаю, что срезать ее нужно с яблони и в полнолуние. – Он выждал немного, посмотрел на обоих и добавил: – Так вот куда вы ходили сегодня ночью. К самому городу… Значит, это в вас дважды стреляли. И все из-за нелепого суеверия.
Лишь к концу фразы он слегка повысил голос. Умолк, повернулся, точно намереваясь их оставить, но потом вроде переменил решение, вернулся и, вглядываясь в полумраке в их лица, сказал:
– Я не могу порицать вас за то, что вы совершили трудное и опасное путешествие, желая спасти наших больных. Но я хочу вразумить вас и напомнить, что христиане так не поступают. Уповая на бога…
Из чулана донесся хриплый вопль, и иезуит замолчал. Все трое смотрели на небольшое отверстие в стене, откуда теперь доносились приглушенные стоны Рыжего Колена и успокаивающий голос цирюльника. Но первый крик разнесся далеко, до самого леса. Туман не приглушал его, и эхо, возвращаясь, вобрало в себя новые вопли и стоны. Страдания Колена Юффеля словно усилили страдания всех других, тех самых больных, которых он так боялся и которые сейчас будто звали его к себе.
Священник так и не закончил своих слов. Из чулана вышла Эрсилия, выплеснула воду, и маленькое легкое облачко пара тут же смешалось с туманом.
– Можете войти, – сказала она. – А я пойду готовить еду.
Они вошли и тотчас услышали по-детски испуганный голос Колена:
– Оставьте меня тут… Не уносите… Уж больно худо мне.
– Ну-ну, – прервал его цирюльник, – надо же быть разумным. Останешься здесь, тебе станет еще хуже: тут ведь холодно. Мы найдем тебе хорошее место. И можешь не сомневаться, ухаживать за тобой будут, как надо.
