Она была одной из прославленнейших цирковых акробаток.
Дез Эссэнт внимательно изучал ее на протяжении многих вечеров; сначала она показалась такой, как есть; крепкой и красивой, но желание сблизиться еще не хватало; в ней не было ничего, что могло бы рекомендовать пресыщенному вожделению; несмотря на это, он возвращался в цирк, неведомо чем привлеченный, подталкиваемый трудно определимым чувством.
Постепенно во время созерцания зародились странные концепции; по мере того, как он восхищался ее гибкостью и силой, он усматривал искусственное изменение пола, происходящее в ней; грациозное обезьянничанье, самочья шаловливость все больше испарялись, уступая место очарованию ловкости и мощи самца; словом, побывав с женщиной, а затем, поколебавшись, пососедствовав с андрогином, она, как бы решилась "уточниться", полностью стать мужчиной. Аналогично тому, как сильный весельчак влюбляется в хрупкую девушку, эта клоунесса непременно должна полюбить хлюпика, вроде меня, подумал дез Эссэнт; всмотревшись в себя, дав волю воображению, он пришел к выводу, что феминизировался и окончательно пожелал обладать этой женщиной, вожделея, как хлоротичная девица по мужику-геркулесу, ручищи которого способны во время объятия стереть в порошок.
Мысль о перемене пола возбудила дез Эссэнта; мы созданы друг для друга, убеждал он себя; к этому внезапному восхищению животной силой, до сих пор им презираемой, присоединилось чудовищное влечение к грязи, желание проститутки, радующейся возможности дорого заплатить за грубые ласки сутенера.
Пока дез Эссэнт решался на соблазнение акробатки, он подогревал грезы тем, что вкладывал собственные слова в уста ничего не подозревавшей женщины, читал ее мнимые намерения в застывшей улыбке, когда гаерша вращалась на трапеции.
В один прекрасный вечер отважился объясниться через капельдинершу. Мисс Урания сочла необходимым не уступать без ухаживаний, тем не менее, она не проявила жестокости, зная по слухам о богатстве дез Эссэнта и о том, что его имя помогает актрисе выдвинуться.
Но тотчас же после осуществления мечты его разочарование превзошло все на свете. Он представлял американку глупой и животной, как ярмарочный борец, а ее глупость оказалась, увы! — специфически женской. Конечно, она была невоспитанной и бестактной, не обладала ни здравым смыслом, ни умом и проявляла животный пыл за столом; но все женское ребячество всплывало на поверхность; в ней была болтливость и кокетливость девок, чья башка набита вздором; мужские мысли не передались ее телу. Вместе с тем, в постели она отличалась пуританской сдержанностью: никакого тебе хамства атлета, чего он ожидал и боялся; не была она подвержена и тем пертурбациям пола, на которые он сначала надеялся. Тщательно исследовав пустоту своих желаний, он, может быть, заметил склонность к хрупкому и хилому существу, к темпераменту абсолютно противоположному; при этом обнаружилась тяга не к девочке, а к развеселому пустобреху, к уморительному худому клоуну.
Роковым образом дез Эссэнт вынужден был вернуться к мужской, на мгновение забытой роли; его ощущения женственности, слабости, купленной псевдопротекции, даже страха — исчезли; иллюзия была невозможной, мисс Урания оказалась заурядной любовницей, никак не удовлетворив духовное любопытство, которое в нем вызвала.
Хотя очарование ее свежей плоти, ее величественной красоты поначалу изумляло и удерживало дез Эссэнта, он постарался как можно быстрее отвязаться от нее, ускорил разрыв: преждевременное бессилие увеличивалось перед ледяными нежностями, перед суровой вялостью этой особы.
И, однако, она первая предстала перед ним в этом непрерывном параде сладострастия; в сущности, если она и впечаталась в память более четко, чем другие, чьи прелести были менее лживы, а доставляемые удовольствия более разнообразны, так это зависело исключительно от ее запаха здорового и чистого животного; многословие ее здоровья было антиподом анемии, растворенной в ароматах, и тонкую затхлость которой он ощутил в деликатной конфете Сиродэна.
Как душистая антитеза, мисс Урания навязывалась памяти; но, почти тотчас задетый неожиданностью этого естественного скотского запаха, дез Эссэнт вернулся к цивилизованным испарениям, что неизбежно напомнило других любовниц; хотя они теснились стадом в его мозгу, над всеми возвышалась теперь одна женщина; ее чудовищность удовлетворяла на протяжении многих месяцев.
Она была худощавой черноглазой брюнеточкой с напомаженными волосами, разделенными ближе к виску мальчишеским пробором. Познакомились в кафе-концерте, где она выступала как чревовещательница.
Изумляя толпу, которой от этих упражнений делалось дурно, она заставляла говорить поочередно картонных детишек, сидящих на стульях, как свирель Пана; беседовала с оживленными манекенами и в том же зале жужжали мухи вокруг люстр, слышен был ропот публики, набравшей в рот воды, удивленной, что сидит, инстинктивно отодвигающейся, в то время как рокот мифических экипажей доходил от входа до сцены.
Дез Эссэнт был очарован; куча мыслей забурлила в нем; прежде всего он поспешил с помощью банковских билетов покорить чревовещательницу, понравившуюся уже одним контрастом с американкой. Эта брюнетка источала изысканные ароматы: нездоровые и крепкие; она пылала, точно кратер; вопреки всем этим уловкам, дез Эссэнт пресытился за несколько часов; тем не менее он любезно позволил обглодать себя: его привлекала не столько любовница, сколько феномен.
Впрочем, планы, поставленные им перед собой, созрели. Он решил осуществить мечты, до тех пор не реальные.
Однажды он приказал доставить маленького сфинкса из черного мрамора, разлегшегося в классической позе: с вытянутыми лапами и твердой прямой головой, и химеру из разноцветной глины; она потрясала ощетиненной гривой, пронзала кровожадными глазами, обмахивала раздутые бока хвостом, словно кузнечные меха. Зверей поместил в противоположных концах комнаты, погасил свет, позволив только рдеющим углям в камине тускло освещать комнату и увеличивать предметы, утонувшие во мраке.
Потом лег на канапе возле женщины — отсветы достигали ее неподвижного лица — и ждал.
С удивительными интонациями (он долго и терпеливо с нею репетировал), женщина оживляла двух чудовищ, даже не разжимая губ, даже не глядя на них.
В полной тишине начался восхитительный диалог Химеры и Сфинкса, произнесенный гортанными глубокими голосами, сначала хриплыми, затем пронзительными, абсолютно сверхчеловеческими:
— Здесь Химера, постой.
— Нет, никогда.
Убаюканный прелестной флоберовской прозой, он слушал, дрожа, страшный дуэт; трепет сбегал от затылка к ногам, когда Химера произнесла торжественную магическую фразу:
— Я ищу новые ароматы, более крупные цветы, неиспытанные наслаждения.
Ах, это к нему обращался голос, таинственный как колдовство; это ему рассказывали о лихорадке неведомого, о неутоленном идеале, о желании скрыться от ужасной реальности, выйти за границы мысли, ощупать, не будучи в этом до конца уверенным, потустороннее искусство!
Вся тщетность его собственных усилий перевернула душу. Он нежно обнял молчаливую женщину, прячась, как безутешное дитя, у нее на груди, не видя даже гнусной рожи комедиантки, обязанной играть сцену, заниматься своим ремеслом дома, в минуты отдыха, вдали от рампы.
Их связь продолжалась, но вскоре слабость дез Эссэнта увеличилась; воспаленность мозга не растопляла больше телесного льда; нервы не покорялись воле; маразм старческой похоти поработил его. Чувствуя, что становится все более нерешительным в обществе этой любовницы, он прибег к самому эффективному из старых возбудителей: к страху.
В то время, как он держал женщину в объятиях, за дверью слышалось рычание: "Ты откроешь? Я знаю, что ты с хахалем; ну погоди у меня, сука!.." Тотчас, как распутники, которых возбуждает страх попасться на месте преступленья, — на пригорке в Тюильрийском саду, в траве или на скамейке — он на секунду обретал силы, набрасывался на чревовещательницу, чей голос продолжал буянить за дверью; он испытывал неслыханное наслаждение от этой суматохи, от паники; чувствуя себя человеком, которому угрожает опасность, которого застукали за мерзким занятием, которого торопят.
К несчастью, сеансы недолго продолжались; он платил огромные деньги; несмотря на это, чревовещательница его послала и в тот же вечер отдалась весельчаку с простыми требованиями и с более разработанной поясницей.
Об этой он жалел; при воспоминании об ее искусстве другие женщины казались пресными; испорченная грациозность девочек была приторной; он настолько презирал их монотонные гримасы, что больше не решался их выносить.
Однажды, когда он, одиноко пережевывая отвращение, прогуливался по авеню Латур-Мобур, к нему подошел возле дворца Инвалидов молодой человек и попросил показать кратчайший путь к улице Вавилон. Дез Эссэнт объяснил и, поскольку тоже переходил улицу, они шли вместе.
