«Какой снисходительный батюшка», — подумал Дюрталь.
— Да, но все же, — продолжал аббат, — вечно вы не можете сидеть на двух стульях; придет время, когда надо будет выбрать один, а другой оттолкнуть.
Аббат увидел, что Дюрталь, не отвечая, повесил голову…
— Но вы хотя бы молитесь? Я вас не спрашиваю, творите ли вы утреннюю молитву: все, кто приходит на путь к Богу после долгих лет странствий по бездорожью, никогда не зовут Господа, как только проснутся. Поутру душе кажется, что она здорова, крепка, и, пользуясь этой преходящей энергией, она тотчас же забывает о Боге. Но с ней все то же, что и с телом больного человека. Когда спускается темнота, недуг обостряется, утоленная на время боль возбуждается, спавшая горячка возобновляется, гной поднимается, раны кровоточат, и тогда душа жаждет Божьего чуда, вспоминает о Христе. Так молитесь ли вы по вечерам?
— Бывает… но это так нелегко! Ранним вечером — еще может быть, но вы сами сказали: как только наступает темнота, пробуждается зло. И тогда у меня в голове так и скачут непристойные мысли! Как же в такое время собраться духом?
— А если у вас нет сил сопротивляться на улице или дома, почему бы вам не найти приют в храме?
— Но ведь они закрыты как раз тогда, когда больше всего в них нуждаешься! Духовенство укладывает Христа спать, едва стемнеет…
— Знаю, знаю; да, большинство церквей закрыто, но в некоторые пускают до довольно-таки позднего часа. Постойте, ведь и Сен-Сюльпис в их числе, и есть еще одна, открытая каждый вечер; там посетителю в любой час не откажут в спасительной молитве и пении. Это Нотр-Дам-де-Виктуар.
— Верно, господин аббат. Она безобразна до слез, претенциозна, вычурна, а певчие делают из звуков какой-то прогорклый маргарин. Я не пойду туда, как в Сен-Северен и Сен-Сюльпис, восхищаться искусством старых «домохозяев Господних», не пойду слушать глубокие, родные мелодии древних распевов, хоть и перевранные. С эстетической точки зрения Нотр-Дам-де-Виктуар — пустое место, но я там иногда бываю, потому что только она во всем Париже сохранила неотразимое обаяние надежного боголюбия, только там осталась нетронутой утраченная душа времени. В какой час туда ни придешь, там в совершенном безмолвии молятся простершиеся ниц люди; она полна сразу по открытии и остается полна до самого закрытия; все время туда приходят богомольцы со всех концов Парижа, приезжают со всей провинции, и кажется мне, что каждый из них своей молитвой подкладывает хворост в безмерный костер Веры, пламя которого вечно пробивается из-под угасшего пепла, подобно тому как тысячи свечей, сменяя друг друга, с утра до вечера горят перед статуей Божьей Матери.
Так вот: я всегда ищу в храме самый укромный уголок, самое неосвещенное место, ненавижу толпу, но с этой смешиваюсь едва ли не с удовольствием. Там каждый наедине с собой и при том все помогают друг другу: даже не замечаешь обступающих тебя тел, но чувствуешь окружающие тебя души. Как бы ни был ты огнеупорен и влажен, в конце концов, соприкасаясь с ними, возгоришься и с удивлением увидишь самого себя не таким подлым. Кажется, будто молитвы, исходящие из моих уст, что в другом месте падают оземь, бессильные и холодные, здесь возносятся, поддержанные другими, и нагреваются, и воспаряют, и живут!
Я и в Сен-Северен испытывал это чувство подмоги, истекающее от его опор, льющееся со сводов, но, разобравшись хорошенько, там эта поддержка слабее. Может быть, со Средних веков эта церковь уже износилась, не получая новых притоков небесных флюидов. А в Нотр-Дам-де-Виктуар Божья помощь брызжет из-под плит и непрестанно животворится непрерывным присутствием толпы горячих молитвенников. Там вас подкрепляет намоленный камень, само здание храма, здесь же вера множества людей, наполняющих церковь.
И еще у меня есть странное впечатление, что Пресвятая Дева, которую здесь так часто призывают, в другие церкви только заходит на время, только гостит, здесь же, в Нотр-Дам-де-Виктуар, действительно пребывает.
Аббат улыбнулся.
— Вижу, вы действительно знаете и любите этот храм, а ведь он не на Левом берегу, вы же мне как-то говорили, что на Правом нет ни одной стоящей церкви.
— Да, и это меня очень удивляет, тем более что она стоит в самом торгашеском квартале, в двух шагах от Биржи; она может слышать гнусные крики, доносящиеся оттуда!
— А ведь она и сама была раньше биржей, — заметил аббат.
— Как это?
— Некогда ее освятили два монаха и она служила капеллой босым августинцам, во время же революции ее обесчестили, разместив биржу в ее стенах.
— Этого я не знал! — воскликнул Дюрталь.
— Но с ней, — продолжал аббат, — случилось то же, что с некоторыми подвижницами, которые, если верить их житиям, молитвами вновь обрели утраченную девственность. Церковь омылась от мерзости и теперь, хоть она и не очень стара, напиталась эманациями святости, вобрала в себя ангельскую силу, просолилась божественной солью, стала для недужных душ тем же, чем горячие воды становятся для тел. Там проходят курсы лечения: творят многодневные молитвы — и получают исцеление.
Но вернемся к нашим баранам. Так я говорю, что вы очень разумно поступите, если в дурные вечера станете ходить к вечерне с возношением даров в эту церковь. Я очень удивлюсь, если вы не выйдете оттуда отрешившимся от суеты и поистине с миром.
«Ну, если он только это может мне предложить, так это немного», — разочарованно подумал Дюрталь, немного еще помолчал и ответил:
— Господин аббат, но ведь пока соблазны преследуют меня, если даже я буду ходить в эту церковь и на службу в другие, пусть даже исповедаюсь и приступлю к причастию, что это мне даст? Я выйду, встречу женщину, вид которой разожжет мои чувства, и все будет точно так же, как в те вечера, когда я, возбужденный, выхожу из Сен-Северен. Само умиление, навеянное в храме, меня погубит: я расслаблюсь и пойду за женщиной.
— Не говорите, чего не знаете! — Аббат внезапно встал и принялся шагать по комнате. — Вы не имеете права так говорить, ибо сила Святого Причастия безусловна. Причастившийся уже не один: он получил оружие против других и доспех против самого себя. — Он встал прямо против Дюрталя, скрестил руки на груди и возгласил: — Погубить душу ради того, чтобы извергнуть из себя немного нечистой материи — ведь это и есть ваша людская любовь! Что за безумие! Но с тех пор, как вы осуждаете себя, разве вам самому это не противно?
— Противно, но лишь после того, как удовлетворится мое скотство… О, если бы я только мог прийти к истинному раскаянию!
— Не беспокойтесь. — Аббат снова сел на кресло. — Вы уже пришли к нему.
Дюрталь покачал головой; аббат сказал в ответ:
— Вспомните слова святой Терезы: «Беда новоначальных в том, что они не умеют распознать, истинно ли их раскаяние в прегрешениях, но оно таково, и доказательство тому — их искреннее желание служить Богу». Поразмыслите над этой фразой: она применима и к вам; ведь отвращение от своих грехов, которое вас так мучает, свидетельствует, что вы не упорствуете в них, что имеете желание служить Богу, и свой бой вы ведете в конечном счете, чтобы прийти к Нему.
Оба помолчали.
— Так что же вы мне наконец посоветуете, господин аббат?
— Молиться! Дома, в церкви, везде и как можно больше. Я не прописываю вам никаких специальных религиозных лекарств, а прошу вас в простоте душевной воспользоваться кое-какими правилами церковной гигиены. Потом посмотрим.
Дюрталь посмотрел нерешительно и недовольно, как те больные, что сердятся, когда врачи порядка ради прописывают им одни безвредные пилюльки. Аббат засмеялся.
— Признайтесь, — проговорил он, глядя Дюрталю прямо в лицо, — что вы сейчас думаете: нечего было все и затевать, проку нет никакого; батюшка, видно, занимается одним симптоматическим лечением; мне нужны сильные лекарства, чтобы снять приступ, а он советует ложиться пораньше и одеваться потеплее…
— Что вы, господин аббат! — попытался возразить Дюрталь.
— Но я не хочу говорить с вами как с ребенком или с женщиной. Итак, послушайте.
Нет никаких сомнений в том, каким именно образом состоялось ваше обращение. Случилось то, что мистика именует божественным касанием; впрочем, и это примечательно, Господь, приводя вас на путь, который вы более двадцати лет назад оставили, обошелся без всякого человеческого вмешательства, даже без посредства священника.
Рассуждая разумно, мы не можем предполагать, что Он действовал необдуманно и теперь желает оставить Свое дело недоделанным. Значит, Он завершит его, если вы тому не воспрепятствуете.
В общем, вы сейчас подобны дикому камню в Его руках. Что Он сделает? Не знаю. Но раз Он Сам решил вести вашу душу, доверьтесь Ему. Подождите немного, и Он все объяснит; доверьтесь Ему, и Он вам поможет; исповедуйте с псалмопевцем: «Научи мя творити волю Твою, яко Ты еси Бог мой» — и довольно.
