тот подошел к Бартлету и, легонько толкнув его ногой, грубо прорычал:
— Встать!
Бартлет и бровью не повел Его косой, исподлобья, взгляд, направленный снизу вверх на своего мучителя, смеялся, а голос, идущий из глубины широкой грудной клетки, насмешливо передразнил начальственный рык:
— Вот он, трубный глас! Только слишком рано, мой пузатый
архангел, еще не пробил час Воскресения мертвых. Ибо, как видишь, мы. пока что живы!
— Вижу, вижу, исчадие ада, и зрелище сие наполняет душу мою отвращением! —ответствовал епископ кротким, елейным голосом, который резко контрастировал как со смыслом его слов, так и с грозным рычаньем пантеры, прозвучавшим вначале. Его преосвященство вкрадчиво заурчал: — Послушай, Бартлет, неисчерпаемо милосердие Господне, как и неисповедимы пути Его, быть может, и тебе предопределено Высшим Промыслом обращение — и покаяние. Облегчи душу свою чистосердечной исповедью, и отсрочено будетнизвержение твое в пылающие смоляные озера ада, а возможно, и вовсе отменено. Времени, чтобы покаяться, у тебя в обрез.
В ответ раздался приглушенный, характерно гортанный смех Бартлета Грина. Я видел, как епископ содрогнулся от сдерживаемой ярости, однако своими эмоциями его преосвященство владел великолепно. Он только сделал один маленький шажок к этому изуродованному пыткой комку человеческой плоти, который на скользких от плесени нарах содрогался в приступе почти неслышного смеха, и продолжал:
— Кроме того, я вижу, Бартлет, что у вас хорошая конституция. Суровое дознание почти не отразилось на вас, на вашем месте смердящие душонки очень и очень многих уже давным-давно распрощались бы со своей бренной оболочкой. Положитесь на Всевышнего,и толковый цирюльник, в крайнем случае лекарь в два счета подштопает вас Покайтесь — милости моей, равно как и строгости, доверять можно! — и в тот же час вы покинете эту дыру вместе... — и епископ окончательно перешел на доверительное, сладкоемурлыканье, —вместе с вашим близким другом и товарищем по не счастью Джоном Ди, баронетом Глэдхиллом.
Первый раз епископ вспомнил о моем существовании. И теперь, когда он так внезапно назвал меня по имени, я вздрогнул, как будто очнувшись от глубокого сна. Все это время я словно издали наблюдал за происходящим, как смотрят на потешную комедь, которая не имеет к тебе никакого отношения, теперь же с привилегией праздного зрителя было покончено, и слова епископа легко, но неумолимо вовлекли меня в число актеров на эти кошмарные подмостки. Стоит только сейчас Бартлету признать, что он знаком со мной, и я погиб!
Однако, едва мое сердце справилось с ужасом, мгновенный укол которого поверг меня в трепет, и очередным сокращением погнало кровь по онемевшим жилам, Бартлет с неописуемым изумлением обернулся в мою сторону и заржал:
— Баронет?! Здесь, со мной, на соломе?1. Какая честь, брат епископ!
А я-то думал, что мне тут какого-то портняжку за компанию подсадили, которому вы собрались преподать в вашей знаменитой школе, как душа от страха уходит в штаны вместе с поносом.
Оскорбления Бартлета, прозвучавшие для меня громом средь ясного неба, настолько точно разили мою такую ранимую тогда гордость, что я тотчас вскочил и встал в позу, яростно пожирал глазами разбойника; выглядело все это чрезвычайно естественно, что конечно же не ускользнуло от всевидящего ока епископа Боннера. Но в ту же секунду мои обостренные чувства уже уловили истинное намерение бравого главаря ревенхедов, и в мою душу снизошло великое нерушимое спокойствие, так что теперь я наилучшим образом подыгрывал комедии: то Бартлету, то епископу, сообразно роли каждого.
Вот и на сей раз прыжок пантеры не достиг цели, и его преосвященству не оставалось ничего лучшего, как скрыть свою досаду в брюзгливом ворчании, которое и в самом деле поразительно напоминало недовольное фырканье гигантской кошки.
— Итак, ты не желаешь признавать его ни в лицо, ни по имени, мой добрый мастер Бартлет? — подступился епископ с другой стороны.
Однако Бартлет Грин лишь глухо прорычал:
— Хотите, чтобы я признал за своего этого труса, которого вы мне подбросили в гнездо прямо из пеленок, еще необсохшим, мастер кукушка! Ничего не имею против, чтобы пропустить вперед через ваши закопченные от горящей смолы райские врата этого скулящего щенка, вот только я не вы, папаша Боннер, и не надо в обмен на такую пустячную услугу вешать мне на шею всякие дерьмовых баронетов под видом закадычных друзей!
— Заткни свою поганую пасть, проклятый висельник! — рявкнул внезапно епископ, терпению коего пришел конец. И вот уже за дверями камеры многозначительно позвякивает оружие. — Смола и дрова — это недостойно такого, как ты, порождения Вельзевула! Тебе бы надо соорудить костер из ковриг серы, дабы ты еще здесь, на земле, вкусил от тех радостей, кои уготованы тебе в доме отца твоего!— вопил красный как рак епископ, скрежеща от ярости зубами с такой силой, что слова буквально застревали в его ощеренной пасти.
Но Бартлет лишь рассмеялся своим резким гортанным смехом и, уперев в нары не знающие покоя изуродованные руки, от одного вида которых мне стало не по себе, принялся раскачивать свой корпус взад и вперед.
— Брат Боннер, ты ошибаешься! — посмеиваясь, поддразнивал
он. — В моем случае с серой, на делительные свойства коей ты, мой дорогой эскулап, возлагаешь столь большие надежды, делать нечего. Серные ванны хороши для французов; при этом я вовсе не хочу сказать, что сей источник здоровья может повредить такому любителю прекрасного пола, как ты, хо-хо, но заруби себе на носу, мой цыпленок, там, куда тебя вознесут, когда придет твой час, запах серы ценится не меньше, чем мускус или персидский бальзам!
— Признавайся, свинорылый демон, — ревел епископ Боннер голосом льва, — этот баронет Глэдхилл — твой сообщник, или...
— ...или? — откликнулся Бартлет Грин насмешливым эхом.
— Тиски для пальцев сюда! — прошипел епископ, и вооруженная стража ворвалась в камеру.
Тогда Бартлет с жутким смехом поднял правую руку, показал ее всем, затем сунул оттопыренный большой палец глубоко в рот и одним сокрушительным сжатием своих мощных челюстей откусил его у самого основания; потом, вновь разразившись издевательским хохотом, выплюнул его епископу в лицо, так что кровавая пена забрызгала щеки и сутану остолбеневшего священнослужителя.
— На! —проревел Бартлет Грин, захлебываясь своим инфернальным смехом. — Забирай, сунь его себе в...
И тут он изверг на епископа такой поток площадной брани и оскорблений, что воспроизвести их здесь, даже если бы моя память была в состоянии удержать хоть малую толику этих проклятий, просто не представляется возможным. Суть их в основном сводилась к тому, что Бартлет во всех
