Смуты «Димитрий» (1805). В появившейся через двадцать лет трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов» присутствует тот же самый вопрос, который ставят перед нами Шиллер и принц из «Духовидца»: что должно лежать в основании власти — сакральность титула, трона или человечность и сила духа?
Работа над романом шла нелегко, хотя появление отрывков из него в журнале «Талия» (1787, книжка 4; 1788, книжки 5 и 6; 1789, книжка 7) было встречено с большим интересом. А Шиллер то приступал к роману, делясь мыслями о нем с Г. Кёрнером и культурологом И.-Г. Гердером, с которым обсуждал философскую сторону замысла, то бросал перо, раздраженно сообщая другу: «Проклятому “Духовидцу” я до сих пор не могу придать интереса; какой демон внушил мне мысль о нем!» (письмо к Г. Кёрнеру от 6 марта 1788 года) [326]. И в другом письме (от 17 марта): «“Духовидец”, над продолжением которого я сейчас работаю, подвигается плохо; плохо, и я ничего не могу поделать: мало бывает занятий <...>, при которых так сознавал бы преступную трату своего времени, как при этой пачкотне. Но за нее заплатят <...>» [327].
Поэта тревожит отсутствие продуманной до конца фабулы, необходимость отдавать в печать куски незавершенной рукописи и, так сказать, на ходу плести сюжет далее. Спешка и мысли о гонораре (совсем небогатый поэт постоянно нуждался в деньгах) мешают творчеству. Шиллер рассказывает Кёрнеру. «<...> над продолжением “Духовидца” мне пришлось больше поломать голову, чем над началом; нелегко было внести план в произведение, его лишенное, и тем снова связать множество разорванных нитей» (письмо от 15 мая 1788 года) [328].
Шиллер высчитывает, сколько еще книжек «Талии» можно будет снабдить «Духовидцем» и насколько велико должно быть отдельное издание романа, включая развязку. «Это издание, — пишет он Кёрнеру 1 октября 1788 года, которое составит едва ли меньше двадцати пяти листов (для такого количества у меня материала вполне хватит, а у публики, надеюсь, вполне хватит любопытства), пойдет на покрытие долга <...>» [329]
Но философский разговор, завязавшийся между принцем и бароном и описанный в четвертом письме барона к повествователю (часть вторая романа), оживил внимание Шиллера к своему нелюбимому детищу. В рассуждениях принца о его праве на личное счастье даже за счет отказа от «чистейшего источника» возвышенных гуманных идеалов и от «чрезмерно пытливого ума» (с. 58 наст. изд.) отразились — в искаженном виде, потому что таков этот характер, — мысли автора о противодействии судьбе, о высокой миссии человека в мире и обществе. Стихотворение «Резиньяция», шедевр философской лирики Шиллера, также касалось существеннейшего вопроса о том, принимать или не принимать мир таким, как он есть, во всей его противоречивости и трагизме, — это стихотворение было помещено во второй книжке «Талии» за 1787 год; в третьей и четвертой появились отрывки из «Дон Карлоса», и там же, в четвертой книжке, стал печататься «Духовидец».
В эпистолярном обсуждении с Кёрнером содержания романа Шиллер разворачивает небольшой трактат о своем «непокорном» детище.
Если бы «Духовидец» сам по себе до сих пор интересовал меня как целое [, — пишет он 9 марта 1789 года, —] или, вернее, если бы мне не пришлось отправлять его по частям раньше, чем успел созреть во мне этот интерес к целому, то наш разговор, конечно, был бы дольше подчинен этому целому. Но так как этого не случилось, то что же я мог еще сделать, как не сосредоточить силы своего сердца и на подробностях, и чего еще при таких обстоятельствах может требовать от меня читатель, кроме того, чтобы я занял его интересной темой, изложенной не без мыслей? Но где ты, по-моему, стал на неверную точку зрения, это в своем мнении, будто образ действий принца должен объясняться его философией. Он должен вытекать не из его философии, а из его неуверенного положения между этой философией и культивированными им прежде чувствами, из недостаточности этого рассудочного знания и из происходящей отсюда беспомощности его существа <...>. Его философия, как ты сам нашел, не имеет цельности, ей не хватает последовательности, и делает его несчастным, и от этого несчастья он пытается бежать, приблизившись к обыкновенным людям.
Шиллер видит у своего героя недостаток моральной силы: «Положение, например, что нравственное поведение определяется только большей или меньшей энергией, кажется мне, освещено с разных сторон и доказано довольно основательно». Впрочем, он признается, что авантюрный жанр для него нов: «<...> я сам, никогда не читающий и не читавший ничего в этом роде, должен был извлекать все из самого себя», — и прибавляет: «Вообще же, я на этой работе учился, а это значит больше, чем получать по десять талеров за лист» [330].
Роман, напомним, остался неоконченным. Впечатление, что фабула оборвана намеренно, что так было задумано автором, обманчиво — оно навеяно общей атмосферой таинственности, ожиданием приема обрыва действия в неожиданном месте, свойственного готическому роману. Интересы Шиллера, историка и мыслителя, заставили его отойти на время от литературных занятий, а когда во второй половине 1790-х годов поэт вернулся к ним, незавершенный «Духовидец» оказался пройденным этапом. Детективная интрига уже не могла в достаточной степени выразить ту грандиозность противостояния между личностью и судьбой, для которого Шиллер нашел исторические сюжеты в своей поздней драматургии (трилогия о честолюбивом полководце Валленштейне, «Орлеанская дева», «Мария Стюарт», «Вильгельм Телль», «Димитрий»). Отвечая в 1800 году на просьбу довести «Духовидца» до конца, поэт признавался: «<...> мне легче было бы написать совсем новый роман, нежели закончить этот старый» [331].
Тем не менее «Духовидец» стал очень популярным. Роман неоднократно переиздавался, даже перепечатывался без ведома автора еще в 1790-х годах. Четыре раза выходил его английский перевод 1795 года, столько же раз — французский. Разумеется, не было недостатка в попытках дописать сюжет, которые предпринимались начиная с 1796 года (Э.-Ф. Фоллениус, К. Реклин, К. Чинк и др., всего — свыше десяти продолжений).
В России, исключительно высоко чтившей Шиллера, этому его произведению как раз не очень повезло. Роман воспринимался чаще всего как «низкая», развлекательная литература, недостойная имени Шиллера, как некое отступление от высокой миссии поэта. Но возникли и цензурные препятствия. Повествование о тайном обществе, даже если отвлечься от намеков на запретную деятельность иезуитов, оставалось в России XIX века тревожной и болезненной темой, связанной с «подрывными», революционными идеями. И вообще, повторяем, абсолютизм не может не относиться с подозрением ко всему «тайному», стремящемуся ускользнуть от его недреманного ока. Едва ли случайным было упоминание о «Духовидце» в мемуарной
