Из шатра навстречу нам вышел туземный вождь, высокий худой темнокожий мужчина с блестящими глазами, выпуклым лбом и бровями дугой. Он крикнул по-арабски:
— Что вам нужно?
Мохаммед, круто осадив коня, спросил на том же языке:
— Это ты убил английского путешественника?
Ага повысил голос:
— Не тебе меня допрашивать.
Вокруг уже бушевала буря: отовсюду, тесня и беря нас в кольцо, с воплями спешили арабы.
Горбоносые, костлявые, тощие, в широкой одежде, разлетавшейся от малейшего движения, они напоминали собой хищных птиц.
Глаза Мохаммеда сверкали под съехавшим набок тюрбаном; он улыбался, и мне было видно, как подрагивают от наслаждения его обвисшие, мясистые, изборожденные морщинами щеки.
Громовым голосом, покрывшим все выкрики, он воскликнул:
— Смерть за смерть!
И навел револьвер на смуглое лицо аги. Я видел, как из ствола вырвался дымок, и на лбу араба вспузырилась розовая пена — мозг пополам с кровью. Вождь, раскинув руки, рухнул навзничь, и полы его бурнуса взметнулись вверх, словно крылья.
Кругом поднялся такой рев, что я уже решил — настал мой последний час.
Мохаммед выхватил саблю. Мы последовали его примеру. Молниеносно вращая клинком, он отбросил тех, кто напирал особенно рьяно, и прорычал:
— Кто сдался, тому пощада! Остальным — смерть!
Затем сгреб своей геркулесовой пятерней ближайшего туземца, перекинул его через седло, связал ему руки и гаркнул:
— Делай, как я! Сопротивляются — руби!
За каких-нибудь пять минут мы захватили человек двадцать, крепко скрутили им руки и бросились в погоню за остальными, потому что при виде обнаженных сабель арабы пустились наутек. Пленных пригнали еще десятка три.
Вся равнина была усеяна белыми фигурами бегущих. Женщины, визжа, тащили за собой детей. Желтые, похожие на шакалов собаки с лаем метались вокруг нас, щеря сероватые клыки.
Мохаммед, казалось, потерял от ликования голову. Он спрыгнул с седла, схватил привезенный мною моток веревки и рявкнул:
— Слушай команду, ребята! Двоим — спешиться!
И тут он сделал нечто чудовищное и смешное — четки из пленных, нет, из удавленников. Он взял конец веревки, скрутил руки первому арабу, набросил ему на шею петлю из той же веревки, потом повторил это со вторым, с третьим. Вскоре вся полусотня наших пленных была связана тем же манером, так что при малейшем поползновении к бегству любой из них непременно удушил бы себя, а заодно обоих своих соседей. От каждого движения петли затягивались, и арабам поневоле приходилось держать строй — тот, кто нарушил бы его, тут же упал бы замертво, как заяц, угодивший в силок, Завершив эту диковинную операцию, Мохаммед беззвучно расхохотался: живот у него трясся, но губы оставались сжатыми.
— Вот вам арабское ожерелье! — выдавил наконец он.
Мы тоже помирали со смеху, глядя на жалкие, боязливые лица пленников.
— А ну, ребята, — бросил наш предводитель, — забейте-ка с двух сторон по колу да привяжите к ним этот сброд!
Мы живо заколотили колья с обоих концов цепочки пленных, которые в своих белых одеждах смахивали на призраков, и туземцы, словно окаменев, застыли в неподвижном ожидании.
— А теперь обедать! — распорядился турок.
Мы развели костер, зажарили барана и съели его, раздирая мясо руками. Затем отведали фиников, найденных в палатках, попили молока, добытого тем же способом, и подобрали кое-какие серебряные украшения, брошенные беглецами.
Мы спокойно заканчивали обед, когда на пригорке напротив я заметил странное сборище. Это были удравшие от нас женщины, одни женщины И они бежали в нашу сторону. Я указал на них Мохаммеду-Бестии.
Он ухмыльнулся и объявил:
— А это десерт!
Вот именно, десерт!
Женщины приближались. Они неслись, как угорелые, и через минуту на нас градом обрушились метаемые на ходу камни, мы увидели также, что туземки вооружены ножами, палаточными кольями, всякой старой утварью.
Мохаммед скомандовал:
— По коням!
И вовремя! Атака была отчаянной. Женщины пытались перерезать веревку — они задумали освободить своих мужчин. Турок оценил опасность и, придя в бешенство, загремел.
— Руби их! Руби! Руби!
Растерявшись перед лицом столь непривычного противника и не решаясь убивать женщин, мы топтались на месте, и тогда он сам ринулся навстречу нападающим.
Он в одиночку контратаковал целый батальон оборванок. Он рубил их, скотина, рубил, как одержимый, с такой яростью, с таким самозабвением, что каждым взмахом клинка валил с ног еще одну белую фигуру.
Он был страшен, и перепуганные женщины исчезли с такой же быстротой, с какой появились; на поле боя осталось лишь десяток убитых и раненых, белая одежда которых пестрела алыми пятнами крови.
Мохаммед с искаженным лицом подскакал к нам и заорал:
— Отходим, ребята! Сейчас они вернутся.
И мы медленно отошли, уводя с собой пленных, парализованных страхом удушья.
На другой день, ровно в полдень, мы привели в Богар вереницу наших удавленников. По дороге умерло только шестеро.
Петли, правда, пришлось частенько ослаблять по всей длине колонны: при каждом толчке веревка сжимала горло целому десятку арабов разом.
Капитан смолк. Я тоже не проронил ни слова. Я думал об удивительной стране, где возможны подобные происшествия, и глядел на несметную россыпь звезд, поблескивавших в черном небе.
Напечатано в "Голуа" 20 сентября 1884 года.
