— На вид конь что надо! — сказал Миккельсен, помахивая кнутом. Затем он натянул вожжи, и когда лошади тронули с места, наклонился и закричал Крестену:
— Только имей в виду, что у коня твоего — доломит!
Крестен остолбенел. Он глядел вслед Андерсу Миккельсену, который с победоносным видом покатил дальше по большаку. Ах ты, прах его возьми! Доломит! Господи, это еще что за хворь? Крестен никогда прежде о такой не слыхал. Стало быть, в ногах у коня какой-то изъян. Тогда все пропало! И дело даже не в том, что в народе толки пойдут, потому что ведь Андерсу Миккельсену рот не заткнешь! Хуже всего, что Крестен опять почувствовал свою никчемность, свою неспособность вести дела. Раз он такой олух, так чего же он после этого стоит!
День для него померк. Он больше не оглядывался на коня, который, как оказалось, гроша ломаного не стоит. И вся-то эта затея была впустую.
В первые же дни после того, как Крестен привел в усадьбу коня, он то и дело прокрадывался в конюшню, внимательно, одну за другой, осматривал ноги коня, щупал бабки, но, хоть убей, не мог обнаружить ни малейшего изъяна. На его взгляд, конь был совершенно здоров, но это-то как раз больше всего удручало его — выходит, он не способен даже на то, чтобы обнаружить хворь у коня. Крестен укоризненно покачивал головой, дивясь собственной глупости и устремляя в пространство взгляд, полный отчаяния. Вот беда так беда!
Даже мнение отца о коне не могло успокоить Крестена, коль уж он собственным глазам не верил. А ведь старый Бакман в свое время знал толк в лошадях. Старик считал покупку сына удачной. Не то чтобы конь был ему по вкусу. Сам-то он предпочитал низкорослых лошадок с ушами, заросшими волосами, с копытами, похожими на огромные плевательницы. Но свое мнение он держал при себе, потому что жил у сына на хлебах и ему не хотелось лишаться рюмочки, которую Крестен иной раз придвигал к нему за столом. Он расхваливал покупку сына и считал, что конь стоит таких денег. Но, к сожалению, это не могло утешить Крестена, который все больше впадал в уныние.
Наконец Крестен принял решение. В глубочайшей тайне отвел он коня на ярмарку в дальний приход, мили за четыре от своей деревни, и там продал его. На этой сделке он потерял немалую сумму, так как продавал неумело и отнюдь не расхваливал свой товар. Но как бы там ни было, ему удалось сбыть коня с рук. Крестен вернулся домой один, и теперь, по крайней мере, все встало на свои места. Исход дела не прибавил Крестену уверенности в себе, но кое-чему все же научил. Теперь можно будет начать все сначала, и впредь он будет умнее.
Несколько дней спустя Крестен повстречал в трактире Андерса Миккельсена и еще нескольких барышников и сразу же присоединился к компании. Вел он себя на удивление бойко, можно даже сказать, нахально, и когда ему, таким образом, удалось привлечь к себе внимание, он хитровато подмигнул Андерсу Миккельсену и с хвастливой ухмылкой поведал ему следующее:
— А коня-то я продал…
Крестен говорил не на привычном своем наречии, но пытался изъясняться на жаргоне, принятом, как ему казалось, среди барышников, при этом он мучительно растягивал слоги. Услышав эти слова, Андерс Миккельсен крайне удивился и в ответ на сообщение Бакмана озадаченно промолчал, не понимая, о чем речь.
— Да, да, сбыл с рук одному дуралею из Хольстебро, — торопливо продолжал Крестен все на том же жаргоне. — Да… Продал… Всучил ему с доломитом и со всем прочим…
Крестен хлопнул себя по ляжке и захохотал так, что голос его сорвался на фистулу. Тут торговцы окружили его, явно забавляясь. Шутка удалась, и он решил, что надо ее повторить:
— Продал коня вместе с его доломитом и со всем прочим… Убей меня бог, продал!
Крестен снова захохотал. Он так веселился, что не замечал ничего вокруг. Но что это, кроме него, вроде бы никто не смеется?.. Они сгрудились вокруг него, смотрят на него холодно, а что до Андерса Миккельсена…
— У тебя самого, видать, в башке доломит! — грубо выпалил Андерс Миккельсен на чистом ютландском диалекте. Сегодня он трезв, как стеклышко, и, судя по всему, здорово разозлился на Крестена. Он слушал его и ушам своим не верил.
— Неужто ты продал того доброго конягу?
Крестен неожиданно согнулся в три погибели, точно его стукнули под дых. Глаза его сузились в щелки.
— Ты что, шуток не понимаешь? — с ухмылкой спросил Андерс Миккельсен, но лицо его тут же омрачилось от жалости к этому бедняге. — Я плету невесть что, а он и уши развесил!
И Андерс Миккельсен удрученно покачал головой, точно соболезнуя больному. Крестен тоже страдал неимоверно, из горла его вырвался короткий вскрик, но он не мог произнести ни слова.
— Ну и олух же ты! — сказал Андерс и снова участливо покачал головой. — Взял да и продал за здорово живешь хорошего коня! Ну да, сказал я, что у него доломит. Так ведь это шутка была! Я был тогда выпивши. А доломит — это камень такой, неужто не знаешь? Ну и темнота же ты! А ты и поверил, что конь хворый…
Андерс Миккельсен сокрушенно поцокал языком и отвернулся от него. И группа торговцев лошадьми, окружавшая Крестена, расступилась, а затем снова сомкнулась за его спиной, словно организм, отторгнувший инородное тело.
После этого случая Крестена, само собой, никто иначе и не называл, как «лошадник», хотя он был и остался Бакманом.
