Коровы бродили по пастбищу, а черные буйволицы, маленькие и горбатые, оставив еду, повернули к гостям свои мохнатые шеи и смотрели на них красными, злыми глазами.
Под дубом варил что-то на костре пастух.
Теперь можно было возвращаться домой. Но послушницам не хотелось. Разгоряченные крутыми тропинками, опьяненные воздухом гор, они были веселы.
— Поднимемся дальше наверх,— просила Варвара.
Она вся раскраснелась, ощутила вкус свободы и совсем забыла о малине.
Устина не противилась.
Вверху лес был гуще и еще чернее. Горы куда-то исчезли. Настала ночь. Косматые ветви, словно черные медвежьи лапы, протягивались над ними, ловили за спины и били по лицу. Варвара с Устиной то и дело кланялись им, точно принимали благословение. Запыхались, вспотели, едва переводили дух и все же карабкались дальше. Проходили мимо полян со свежевытоптанной травой, где еще этой ночью лежали олени; проходили мимо невиданных в долине цветов, серых мхов, которыми, как косами, обросли деревья. Карабкались все дальше. Еще немного... вот уже скоро... еще...
И вдруг остановились. Ослепли. Море света залило им глаза. Дрожащие, взволнованные, они раскрыли глаза. Перед ними лежал тот далекий, грешный мир, из которого они бежали когда-то в тихую, черную яму,— заманчивый, веселый, весь в сиянии, как мечта, как сам грех! Далекое море открыло широкие объятия зеленой земле и радостно трепетало, словно живая небесная лазурь. А земля млела и смеялась в объятиях, словно женщина, упоенная страстью, и блестели на солнце ряды белых домов, как мелкие зубы ее, а зеленые долины стлались, как косы. И весь этот чудный край плыл куда-то в море теплого света в широком, беспредельном голубом просторе... С левой стороны грузно лежал на земле угрюмый Чатырдаг, а с правой громоздилась на небо чертова лестница Бабугана, нагретые скалы, серые, голые, в чем мать-земля родила.
Послушницы застыли, как очарованные. И в то время как Варвара слушала какие-то голоса, сладкие, искусительные, какие-то призывы грешного мира, душа Устины раскрывалась в синем воздухе и пела молитву тем чистым голосом, какой не могло уже издать ее слабое горло.
Варвара опомнилась первая.
— А наша малина! — вскрикнула она испуганно, и этот возглас сбросил их внезапно с горы в долину, к белой церковке и тесным кельям.
Снова черная тьма, снова море листвы, та же дорога. И пока послушницы мчались по крутым тропинкам, как дикие серны, соседние горы, залитые уже солнцем, зеленые и черные, высокие и чуть пониже, скакали за ними, росли и падали, исчезали и вновь появлялись, чтобы гнаться за ними. Варвара и Устина добежали до церкви.
Слоняются по подворью монахини, словно лунатики. Туда и сюда. Из кельи в кухню, из кухни в келью. Словно ищут то, чего не теряли. Солнце уже припекает. Стоят богомольцы. Одна монашенка кричит другой:
— Сестра Макрина, неси самовар гостям...
— Неси сама...
И обе исчезают.
Горбатая сестра Анфиса сидит уже в лавке среди икон, злая, надутая, чем-то недовольная, словно паук вся опутанная паутиной злости, и следит недобрыми глазами за богомольцами.
Богомольцы ждут. Сбились в кучу. Высокая, черная, важная, плывет в часовенку к чаше с водою сестра казначея. В руках у нее сачок на длинной палке, весь в крестах,— она будет ловить им не рыбку, а деньги, которые набросали в воду богомольцы. Даже денежный мешок на поясе защищен у нее святым крестом.
Останавливает Варвару:
— Что же вы делаете? Почему малину до сих пор не собираете?.. Да ведь матушка игуменья...
Молчат, виноватые, хотят броситься бежать.
Матушка Серафима опускает очи долу и тихо говорит:
— В эту ночь снова мне видение было...
Теперь уже нельзя бежать. Матушка казначея любит поделиться с младшими. Те ее больше понимают.
Она сначала вздыхает, потом устремляет окруженные синевою глаза куда-то в пространство, в лесную тьму, и шепчет:
— Только задремала — слышу, снова он стоит надо мной. Раскрываю глаза, а он — такой благолепный, кудри вьются по плечам, щеки румяные, глаза как свечи... положил свою руку мне на плечо и говорит: «Зачем лежишь тут на моем ложе? Это моя келья, я жил здесь долго, спал здесь, молился...» А мне страшно, огонь идет по телу... Не сатана ли это в образе прекрасном, посланный из ада во искушение?.. Свят, свят, свят... А он наклонился так, что кудри щекочут... «Вставай, Серафима...»
— Матушка, нельзя ли нам самовар? — перехватывают богомольцы какую-то монашенку.
— А вы бы сестре Марии...— и проходит дальше.
Сестра Анфиса появляется в дверях лавки.
— Вот так... друг на друга и сваливают... уж и ленивые, господи! — закидывает она сеть.
— А вам какое дело?
— А такое... Дух лености побеждается духом трудолюбия.
— А о духе сквернословия забыли?.. Прочитайте лучше сами себе... Недаром о вас говорят...
— Пусть господь простит тому, кто говорит дурное. А кто говорил? Что говорил? Дармоедки, лгуньи, трещотки... Вот я матушке игуменье скажу...
— Говорите!.. про вас все знают...
Из кухни выбегает сестра Мария. Глаза заплаканные, красные.
— Ссорились?— любопытствует сестра Анфиса.— Ах, и грех же!..
— Помирились... Три дня молчали. Даже тоска взяла.
— Надолго ли?
— А господь его знает...
— Тут богомольцы самовар просят. Чаю хотят попить.
— Самовар? Вот бы сестра Секлета... Да где же это Секлета?.. Секле-та! Секлета-а-а!..
Напрасно разносился этот зов по мертвому двору, напрасно бился о лес, о стены церковки, которая тихо дремала па солнце, вся белая, как вишня в цвету. Никто не откликнулся.
Тихо журчала в часовенке, стекая в чашу, целебная вода, а над нею пылали свечи, как огненные цветы.
— Сижу я, дрожу вся,— тянет свое матушка Серафима,— стыдно так мне, удивительно, а он наклонился и гласом таким сла-адким, таким певу-учим... Вы смеетесь? — вдруг резко спрашивает она монашенок, наморщив лоб и вся побелев.
— Да нет, матушка... господи!..
— Вы смеетесь, я вижу... Да ведь это же был инок, инок, говорю вам, монах, не кто-нибудь... У-у! маловерные, у вас на на уме один только грех... Марш сейчас же малину собирать! Прочь! Не надо мне никого... ничего... У-у!..
И, бросив на послушниц гневный, болезненный, как у мученицы, взгляд, матушка казначея подняла вверх длинный сачок, как защиту от напасти, и пошла к часовенке.
На ходу она слегка покачивалась и гнусавым голосом бубнила:
— Святые бессребреники и чудотворцы Косьма и Дамиан, посетите и исцелите немощи наша, туне приясте, туне дадите...
Золотые кресты на ручке сачка блестели на солнце...
В малиннике тихо. Хотя сестра Секлета вместе с сестрой Мартой и собирали там ягоды, но они уже полгода не разговаривали друг с другом.
— А тут была матушка игуменья,— окликнула подошедших послушниц Секлета,— о вас спрашивала. Сердится, что мало собрали малины...
Варвара с Устиной принялись за работу. Они тоже притихли: сама ведь матушка игуменья сердится!..
Как будто еще тише стало в малиннике. Молчали сестры, молча стояли зеленые стены гор, тишиной оделась глубокая долина, мягко устланная зеленым буком, налитая золотом солнца: семь черных вершин молча глядели в глубину, а по склонам их спускались рядами сосны, словно крестные ходы монахов. И только глубоко на дне ущелья, прыгая со скалы на скалу, ревела и шумела быстрая Алма и расплескивала холодные воды по каменистому ложу.
Так тоскливо стало. Игуменья сердится!.. Все эти четыре монашенки, молча бросавшие спелую малину на дно корзин, испытали уже гнев матушки игуменьи. Все они были наказаны еще этой зимой. Устине вспомнилась эта памятная зима... По целым дням и ночам сыпал и сыпал снег и наконец засыпал ущелье. Засыпал дороги, засыпал леса, долины и Алму... От всего мира отрезал... А когда тучи разорвались и осели на горы, пал с неба холод, словно гнев божий... Трещали в испуге деревья, трещала церковь, и вянули сестрички. Солнце спряталось за горы и ходило где-то там в короткие дни, а в ущелье осталась ночь... Долгая, бескрайная и печальная, как плащаница. По целым дням горел в кельях свет, дремали над коврами сестры, гнули спины и портили глаза... Начались ссоры, росла распря, тянулась вражда — долгая, упорная, как эти дни-ночи. Когда же гасили свет и грешное тело шло на покой, сон бежал от глаз и замерзал где-то в келье. Нельзя было заснуть... Так было холодно...
По целым ночам дрожали сестрички, а дров не давали... Матушка не велела. И вот они согрешили. Она, Варвара, Секлета и Марта, да еще две монашенки... Тайком, по ночам, проваливаясь глубоко в холодный снег, они собирали в лесу сухие сучья и согревали кельи. Дозналась матушка — из монастыря прогнала. Всех шестерых... Пошли они с плачем по снегу и холоду, в худой одеже... Стыдно было, обидно... Но с дороги их вернули. Смилостивилась игуменья матушка... Две не захотели, ушли в мир... С тех пор и голос пропал у нее, как простудилась.
