В небольшой гостиной, где миссис Оуэн предсказывала кровавое пришествие, Шестеро зябко сгрудились у огня, где пели свою песню два чайника. Старый, одетый в лохмотья мужчина приволок какую-то лохань.
– Где горчица, мистер Дейвис? – спросила прорицательница из своего кресла в самом темном углу комнаты.
Обнаружив ее присутствие. Шестеро Святых обернулись и увидели большой шар, внутри которого все двигалось; ужасающий комок зла, зеленый, как глаза женщины, и более темный, чем тени под набрякшими нижними веками, он извивался на размытой линии холмов в гранях хрустальной сферы. Прорицательница была маленькой и хрупкой, с пухлыми руками и ступнями, на лбу у нее поблескивал завиток, она была одета во все лучшее, черное, холодное и блестящее, на ней была брошь ее матери из слоновой кости и белый, как кость, браслет, шестеро обернувшихся святых показались ей шестью прочными пнями, обрубками конечностей ужасного, чахнущего внутри нее человека, и она раскачивалась перед его глазами, двенадцатью его ясными глазами и властью глазеющей Шестерки.
Ее чрево, и горло, и волосы.
Ее зеленые глаза ведьмы.
Ее роскошный браслет.
Родинки на ее щеках.
Ее юная кожа.
Косточки ее ног, ее ногти и большой палец.
Шестеро стояли перед ней и ловко ощупывали ее, как старец Сусанну, и глядели мимо нее туда, где решительно ворочался нерожденный восьмимесячный младенец.
Старик вернулся с горчицей.
– Это преподобный мистер Дейвис из Ларегиба, – сказала миссис Оуэн.
Шестеро Святых потерли руки.
– Это Шестеро Уэльских Святых.
Мистер Дейвис поклонился, снял с огня чайники, наполнил кипятком до половины жестяную лохань и всыпал туда горчицу. Мистер Оуэн, внезапно возникший за его плечом, подал ему желтую губку. Сбитый с толку желтой водой, оставшейся на ложке, сочащейся губкой в руке и тишиной в гостиной, мистер Дейвис, дрожа, повернулся к святым джентльменам. В его ушах зазвучал не подвластный времени голос, и какая-то рука проникла сквозь его закутанное плечо и ключицу и легла ему на сердце, нестерпимый жар натолкнулся на плотный призрак. Мистер Дейвис опустился на колени в пустынной маленькой гостиной, и отлетели в сторону святые носки и ботинки. «Я, Дейвис, омываю их ноги, – бормотал серый слуга. И чтобы не забыть, сумасшедший старик напоминал себе: – Я, дейвис, бедный призрак, смываю шесть грехов в воде и горчице».
Свет был в комнате, целый столп света и священное еврейское слово. На часах и в черном пламени, свет давал выход внутреннему миру, и очертания мистера Дейвиса, меняющиеся вместе с бесшумными изменениями очертаний света, искажали его последнее человеческое слово. Слово росло, как свет. Он испытывал любовь и желание к последнему темному свету, превращающемуся из его воспоминаний в желтое море и лодку на черенке от ложки. В мире любви, через захлестывающие воспоминания, он передвинул улыбку одного любовника на губы другого, капризного и жестокого, спавшего со смертью и умершего, не успев одеться, затем он медленно превратился в озаренное лицо и горнило смерти. Дотронувшись до лодыжки мистера Длуба, его призрак, который трудился изо всех сил, – теперь призрак состоял из трех частей, и его мужественность иссякла, как живительная сила в палке под лохмотьями огородного пугала, – вскочил, чтобы взять в жены Марию; двуполое ничто, неосязаемый гермафродит верхом на кастрированной смерти, слуга Божий, серого цвета, взобрался на мертвую Марию. Миссис Оуэн, тонко чувствующая всякую нечестивость, увидела внутренним глазом, что круглый и в то же время безграничный земной шар, созревая, загнивает; круг, очерченный не ее ведьмовскими чарами, разрастался вокруг нее; безукоризненный круг все ширился, принимая форму поколения. Мистер Дейвис прикоснулся к его краям, и появилось потомство Охотников на людей, и круг распался. Это был мистер Длуб, рогатый мужчина, отец ублюдков, это он перепрыгнул через разорванный круг и рука об руку с серым призраком стал целовать божественное изображение, пока небеса не растаяли.
Святая Пятерка ничего не заметила.
Долговязый мистер Чальстон выставил правую ногу, и мистер Дейвис омыл ее, осторожно пробуя рукой горячую воду, обволакивающую прозрачную кожу, Божий слуга омыл и левую ногу; он вспомнил беднягу Дейвиса, бедного призрачного Дейвиса, человека из костей и воротника, завывающего с религиозного холма, где суть завивается в бесконечность и звучит невысказанное слово, и, вспоминая Ларегиб, деревню с чахлыми домами, он крепко схватился за эти тучные воспоминания, эти остатки плоти, неряшливо висящие на нем, и безусловные желания и схватил последний старческий волосок на своем черепе, и тут вселенная расщепила Дейвиса, и призрак, не знающий ни желаний, ни зависти, невредимый, возник из частиц.
Святая Четверка ничего не заметила.
Это был мистер Вазсит с рыжими бакенбардами, это он воззвал из темноты к духу Дейвиса: «Как прекрасна миссис Амабел Оуэн, будущая мать, носящая во чреве новое поколение, прекрасна от зубов до пальцев на ногах. Моя улыбка – красная дыра, и пальцы на ногах моих длинны, как на руках». Он вздохнул за спиной Марии, и у него перехватило дыхание, когда у зернистой кромки круга он увидел, как прекрасна она, повернувшаяся к нему в центре земли, наполненном материнской лаской. Из корней земли, тонкие, как деревья, и белее, чем бурлящая пена, поднялись ее высокие спутники. Когда девственница и колдунья слились в одно, над двойной могилой мертвый Дейвис и мертвый Вазсит воскликнули завистливо: «Как прекрасна Мария Амабел, очарованная дева, от головы до ступающих по могиле ног».
На час раньше ветер с далекого моря задул солнце, и опустилась черная ночь. Часы отрицали наступление тьмы.
Мистер Хартс боялся темноты больше, чем кто-либо на свете. Широко раскрытыми белыми глазами смотрел он, как. загорается лампа в гостиной. Что раскрылось бы при свете красной лампы? В углу мышь играла с молочным зубом, крошка-вампир моргал у него на плече; на постели, где лежала длинная женщина, кишели пауки.
«Вдруг прекрасная миссис Оуэн окажется скелетом с червяками внутри? Ах, Господи, направь гнев Свой на этих мелких тварей и собак размером с большой палец». Миссис Орн подкрутила фитиль.
И, тайно просунув руки между секунд в час, в жизнь, где не остается времени как такового, шли в темноте мистер Хартс и призрак Дейвиса. Была ли ночная трава мертва и пробивался ли дух травы, который зеленее ниагарского дьявола, сквозь черноту, как цветы пробиваются сквозь трещины гробовых досок? Ничего, что не было бы призраком хоть наполовину, не двигалось кругом. И когда священник увидел, как вываливаются из смертного строя похороненные им землевладельцы, щеки его разрумянились сильнее, чем когда-либо прежде, и он заплясал по цветочной орбите на последнем длинном ларегибском акре, и увидел тогда, как похороненные травы прорастают сквозь новую ночь и летят на ветру с холма. «Где лица западных звезд и где затылки восточных?» – спрашивали его мертвые прихожане.
– Гнев Господень, – кричал мистер Хартс, и голос его был как тень, пустяк, и вполовину не похожий на человеческий, он корчился в его тени, косо легшей на холм в двух ладонях от меня.
– Вниз, вниз, – мистер Хартс хлестал по острым стеблям, – вниз, вы, лысые девицы из Мертира.
Он хлестал в такт шагающему эху. «Ах, ах, ох, ах», – вскрикивал голос Иерусалима, и Мария – с луны, аркой вставшей над холмом, – погналась, как волчица, за вопящими священниками.
– Полночь, – определила миссис Оуэн. Часы пронеслись вместе с ветром.
Мистер Олзба выставил правую ногу и левой потрогал воду. Вместе с призраком Дейвиса он протиснулся в узкий мирок; в его волосах остались испражнения птиц, сидевших на сучьях подлых деревьев; протащив призрак сквозь темные густые лощины, он перепрыгнул через усаженные шипами кусты и помочился против ветра. Он зашипел на изнывающих от жажды мертвецов, кусавших губы, и бросил им сушеную вишню, он свистнул, сунув в рот пальцы, и как горностай восстал Лазарь. И когда из его могилы появилась девственница верхом на белом осле, он поднял свою обветшалую руку и пощекотал ослиное брюхо, пока осел не взревел и не сбросил Марию пожирателям мертвечины и ссорившимся воронам.
Мистер Стожетокс ничего не заметил.
Его мир качался на сломанной ноге; расколотое и бритвенно-острое море, зеленый, насквозь пронзенный остов, начиненный глазами, красное море, как одна большая воронка, по краю которой ползут мертвые корабли, боль, бегущая по хрящам и костям, разорванный лоскут, вылущенные и пузырящиеся менструации, эластичное истечение глубокой, бритой, запачканной и обрезанной ножницами, с застывшей слизью, распиленной и утыканной шипами плоти, терзаемой непрекращающейся мукой.
Словно распятая, проворачиваясь на гвоздях, безнадежно болталась в вялом пространстве земля, в каждой стране – по развенчанному пустомеле, каждое море вздернуто на дыбу. Чем же исцелит ее раны жестокий Стожетокс, протащивший через бесконечную муку дух Дейвиса?
