— Господи Иисусе, пресвятая Мария! Пан Ласкавич без штанов!
Пани Мундарт сразу же обернулась, и мясо выпало у нее из рук. Перед нею стоял Ласкавич в нижнем белье, с вытаращенными глазами и всклокоченными волосами. Перепуганные женщины спрятались за печкой и в целях самообороны схватили в руки что попало: одна — сковородку, другая — кочергу. Тем временем Ласкавич в мгновение ока стащил с кровати Марыси покрывало из ситца с огромными пунцовыми цветами по гладкому полю, накинув его на плечи, как плащ бедуина, бросился в дверь и очутился на черном ходу. Большими скачками он сбежал вниз и через двор попал на парадную лестницу, ведущую к их квартире. Он остановился у двери на третьем этаже и, сильно нажав кнопку звонка, сразу же отнял палец, думая таким образом дать о себе сигнал Дзержинецкому. А в это время меланхолик сидел, неодетый, на кровати, опершись руками об ее спинку, и бессмысленно глядел на дверь, за которой исчез Ласкавич. Панна Зофья, услыхав звонок и предполагая, что к ней жалует новый гость, выбежала в переднюю и быстро открыла дверь. Увидев высокого человека в пестром покрывале, она с криком отпрянула назад. Ласкавич же убежал на четвертый этаж. Когда он через минуту увидел, что дверь их квартиры открыта, он просунул голову в переднюю и приглушенным голосом отчаянно зашипел:
— Дзержинецкий! Дзержинецкий!
Нытик очнулся от задумчивости, быстро надел фрак и выбежал на лестницу.
— Давай же мне платье, мумия, разиня, меланхолик несчастный! — кричал на него Ласкавич.
— Платье? Так иди же в комнату…
— Нет, не хочу… Ни за что на свете не пойду туда.
— Да ты что, совсем с ума спятил?
— Это ты с ума спятил! Разве ты не видишь, что за мной гонятся двадцать два несчастья? Давай же сюда мой будничный костюм: пиджак, пальто, калоши, очки…
Дзержинецкий принес требуемую одежду, и Ласкавич, поднявшись на четвертый этаж, быстро оделся в темном углу. Он надел пальто, поднял барашковый воротник, нахлобучил на глаза шапку, напялил на нос очки, влез в калоши и семимильными шагами двинулся на улицу.
Дзержа вернулся в комнату, пришел в себя и в глубине души порадовался несчастью товарища. Вскоре заиграла музыка, и кто‑то из передней постучал в дверь.
— Вы готовы, господа? — спросила панна Зофья, когда меланхолик появился в дверях.
— Готов, только я, мой товарищ… захворал… у него… головная боль…
— Ну, что за ребячество! Пан Ласкавич… — громким голосом позвала она. — Наша с вами первая кадриль…
Дзержинецкий заверил ее, что Ласкавича нет, и очень смущенно, как будто все это приключилось с ним самим, вошел в гостиную. Вскоре начались танцы, и, чтобы загладить скверное впечатление от неудачного начала, все пустились в пляс. Вечер начался шумно, а сейчас уже все веселились напропалую. Мужчин было немного, так что Дзержинецкий танцевал до упаду. Когда он часов в пять утра вернулся к себе в комнату, то совершенно не чувствовал под собой ног. Он с большим трудом разделся и доволок свое бренное тело до постели… Минуту ему чудилось, что он танцует, видит прекрасные лица, глаза, плечи, что кому‑то шепчет нежные слова, затем он уснул как убитый. Во сне его стали мучить кошмары. Он не был в состоянии открыть глаза, поднять голову, но чувствовал, что вокруг него происходит что‑то странное. Сквозь сон, полубессознательно, с закрытыми глазами он кричал:
— Ласкавич… Генрик… Ласкавич…
Ответа не последовало, и это ©го разбудило. Он сел на кровати и тогда только сообразил, что звонит электрический звонок.
— Генрик, — застонал Дзержа, — поди же открой, а то я… я не могу… Генрик…
Он снова не получил никакого ответа. Тогда только меланхолик понял, что это звонит сам Ласкавич.
С яростью спустил он из‑под одеяла ноги, сунул их в туфли и, разыскивая свой халат, простонал:
— Ну что за негодяй! Да разве можно так трезвонить!
Спотыкаясь и задевая за карнизы, выступы, дверные косяки и ручки, он вышел в переднюю, отодвинул задвижку и вернулся в комнату. Его поразило, что Ласкавич не идет за ним, а звонок продолжает непрерывно звонить. Он снова вышел в переднюю, приоткрыл входную дверь и позвал:
— Ласкавич, это ты?
— Я, — ответил мрачный голос.
— Да входи же, наконец! Какого черта ты трезвонишь?
— Да это не я трезвоню…
— Не ты? А кто же?
— Мойра!
— Какая Мойра?
— Ну, Мойра.
— Не пойму, что творится в твоей башке. Чего ты шляешься по ночам с еврейками?
Ласкавич молчал и все не входил. Дзержинецкий еще раз вернулся в комнату, отыскал лампу и спички и с зажженной лампой вышел на лестницу с твердым намерением выгнать Мойру. За дверью стоял Ласкавич, прислонившись к стене, с безжизненно опущенными руками, в шапке, надвинутой на глаза. Звонок не умолкал ни на минуту, и в ночной тишине казалось, что он отчаянно взывает о помощи.
— Чего же ты трезвонишь? — произнес страдальческим шепотом Дзержинецкий. — Скажи мне, наконец, чтобы я понял, в чем дело?
— Ты так непроходимо глуп, что даже этого понять не можешь. Я слишком сильно нажал кнопку, она застряла, и теперь этот зверь будет наверное рычать всю ночь!
— Зачем же ты так сильно нажал?
— Вот тебе раз, зачем я так сильно нажал?
— Ну ладно, а почему же ты не вытащишь кнопку?
— А потому, что я уже напрасно сломал три ногтя.
— Так как же быть? Может, попробовать ножом?
— Да, ножом, — буркнул Ласкавич. — Ах я, голова садовая! — вдруг заорал он, хватаясь за голову. — Что это я вытворяю сегодня в этом доме!
Тем временем на несмолкаемый звонок из квартиры пани Мундарт стали появляться и снова исчезать в дверях фигуры в одном белье, и, наконец, на шум вышла сама вдовствующая мамаша, допытываясь, чем он вызван. Заинтересовались этим обстоятельством и жильцы других этажей. Во всем доме слышно было хлопанье отворяемых дверей, быстрое шлепанье ночных туфель, громкие возгласы. Жилец с четвертого этажа, высокий растрепанный господин, остановился на середине лестницы и, перегнувшись через перила, вежливо спросил:
— Извините, бога ради, извините! Скажите, не мешает ли наша семья, которая спокойно спит в своей собственной квартире, не мешает ли она вам танцевать и трезвонить всю ночь напролет… э… э…
Ласкавич поднял голову, уставился на квартиранта и хриплым голосом закричал:
— Ваша семья… э… э…
Дзержинецкий схватил его за руку:
— Послушай, ты что, еще один скандальчик хочешь устроить? Не стесняйся! По крайней мере ты достойным образом завершишь все свои сегодняшние похождения.
Ласкавич взглянул на него, кивнул головой и, грузно шлепая калошами, прошел в прихожую, а оттуда в комнату.
Марыся тщетно пыталась достать кнопку из металлического ободка вилкой, пани Мундарт — головной шпилькой, кухонным ножом и т. д. Наконец, Дзержинецкий бросился в свою комнату и принес перочинный ножик с длинным и тонким острием, концом которого ему удалось ловко приподнять и вытащить кнопку. Звон сразу прекратился, и все поспешно разошлись. Дзержинецкий вернулся в комнату, кинул ножик на стол, сбросил халат и повалился на кровать. Ласкавич в шапке и шубе стоял около столика, держась за него обеими руками. Дзержинецкий, уже засыпая, услышал какое‑то бормотание. Он заставил себя прислушаться.
— Послушай, Дзержа, — говорил Ласкавич, — ты погасил свечу, и шут тебя знает, где ты находишься. Пырни меня ножиком в шею. Перережь артерию, и всему будет конец. Ты ведь понимаешь, что после всего, что произошло… Валяй, не бойся, только сразу посильней!
Меланхолик намеревался встать и отнять у Ласкавича перочинный ножик, но не в силах был шевельнуть уставшими от танцев ногами. А сожитель его продолжал:
— На коленях умоляю тебя, вот я и голову наклонил так, что тебе будет совсем легко. В самую шею! Всади изо всех сил, и кончен бал. Скажешь, что я сам зарезался… Ей ничего не говори… Выбросьте меня на помойку… Большего я не заслужил. Бегал неодетый, всю ночь звонил, напился, как скотина… Пусть Марыся прикроет мой прах мусором, золой и сажей.
На следующее утро, проснувшись около двенадцати часов, Дзержинецкий испугался. Ласкавич, немилосердно храпя, лежал, растянувшись на полу около своей кровати, в шубе, шапке, калошах и с очками на носу. В правой руке он зажал клинок ножа, рукоятка была обращена к гипсовому бюсту Алкивиада, которого Ласкавич, очевидно, тоже умолял ткнуть его ножом в шею. Дзержинецкий начал трясти и тормошить спящего… Ласкавич шевельнул головой и, глядя мутными глазами, пробурчал:
— Дзержа, мне что‑то кажется, что я спал не на кровати. Это, конечно, твои проделки, старый нытик…
