„Я не принялъ на себя притворной твердости духа“ и не скрылъ отъ Никсы, какъ больно было мнѣ, что ближніе мои и ложные друзья меня оставили. Ты узналъ теперь, отвѣчала она, эту вѣроломную толпу и долженъ ее презирать: не ужели трудно тебѣ забыть ее? — Ахъ, Никса! сказалъ я: въ числѣ сихъ неблагодарныхъ есть люди, которые такъ милы для меня были!… есть много такихъ, которыхъ привыкъ я любить съ самаго ихъ младенчества; почиталъ ихъ своими дѣтьми!… Не раскаеваюсь въ добрѣ, мною имъ сдѣланномъ; но нѣжныя мои о нихъ попеченія, заботы, безпокойства, труды, лишившіе меня здоровья — Никса! не уже ли могу я не жалѣть объ нихъ! Сколько претерпѣлъ я безплодныхъ страданій, которыя никогда не могли внушить даже благодарности!.. Ахъ, Никса! раны отеческаго сердца никогда не затворяются; негодованіе, изцѣляющее всѣ прочія, еще больше разтравляетъ ихъ; ибо въ этомъ случаѣ негодованіе есть ничто иное, какъ горестное изумленіе, которое при каждомъ новомъ размышленіи, при каждомъ воспоминаніи, становится живѣе и огорчительнѣе!..
„Никса соболѣзновала обо мнѣ искренно: состраданіе истинной дружбы укрѣпляетъ и возвышаетъ самую унылую душу. Ввечеру двѣ Никсины невольницы, накрывъ маленькой столикъ, поставили на него умѣренный нашъ ужинъ. Я сѣлъ противъ. Никсы, которая выслала невольницъ, и печально смотрѣлъ на сельскія кушанья, ею мнѣ предлагаемыя; но ничего не ѣлъ, за что Никса дружески мнѣ пѣняла. Никса! сказалъ я: деревенская жизнь и уединеніе будутъ мнѣ всегда казаться съ тобою прелестными; но признаюсь тебѣ, что по нещастію не люблю молока: и орѣховъ, a отъ чернаго хлѣба болитъ y меня желудокъ. — Хорошо! отвѣчала она, улыбаясь: я дамъ тебѣ другой ужинъ; дружбѣ все возможно. Сказавъ сіе, прикоснулась она къ столу, и — вообрази мое удивленіе, когда увидѣлъ я, что глиняная посуда превратилась въ золотую, и столъ покрылся изящнѣйшими блюдами! Будучи недвижимъ отъ изумленія, поднялъ я глаза, и, вмѣсто старой Никсы, увидѣлъ величественную женщину, ослѣпительной красоты, и великолѣпно одѣтую. Познавъ въ ней могущественную волшебницу, упалъ я къ ея ногамъ. Прекрасная и благодѣтельная Никса подняла меня, ободрила милостиво и принудила сѣсть опять за столъ, сказавъ, что не прежде будетъ отвѣчать на мои вопросы, какъ послѣ ужина, которой, какъ ты самъ можешь разсудить, былъ не продолжителенъ. Тогда Никса удовлетворила мое любопытство слѣдующимъ образомъ:
«Тебѣ извѣстно, любезный Огланъ, сказала она, что феи не имѣютъ Королевъ, но подчинены Царю духовъ, которой управляетъ ими съ неограниченнымъ самовластіемъ. Я никогда не дѣлала зла и употребляла искуство свое только на добрыя дѣла; но я любила славу и, желая отличиться блистательными дѣяніями, обратила на себя вниманіе, и слѣдовательно возбудила зависть. Всѣ прочія феи на меня возстали; я прозрѣла несправедливость ихъ, но сдѣлалась жертвою оной. Меня оклеветали, и Царь духовъ въ первомъ движеніи неодуманнаго гнѣва, произнесъ мнѣ слѣдующій приговоръ: да будетъ гордая Никса превращена на шестъ лѣтъ въ старуху, и да лишится на сіе время всѣхъ своихъ сокровищъ, волшебнаго жезла п власти!»
«Едва изрекъ онъ это ужасное опредѣленіе, какъ я очутилась на площади неизвѣстнаго мнѣ города. Бѣдственное — очарованіе, отнявшее y меня красоту, имѣніе и силу, не имѣло однако же ни малѣйшаго дѣйствія надъ умомъ моимъ и душею. Я вооружилась твердостію, но все была ничто иное, какъ бѣдная, безпомющная старуха и притомъ въ чужой, незнакомой землѣ. Сверхъ того я не умѣла ничего дѣлать; жезлъ намъ все замѣняетъ, и мы, творя съ помощію его величайшія чудеса, оставляемъ въ совершенномъ небреженіи наши природныя способности. Тогда то узнала я, какъ несправедливо говорятъ: искусна какъ Фея; ибо, лишась жезла, сдѣлалась я ни къ чему неспособною. Мнѣ даже не можно было наняться въ работницы; никто не хотѣлъ взять къ себѣ въ домъ бѣдную, слабосильную старуху, которая не умѣла ни шитъ, ни прясть. Такимъ образомъ я принуждена была скитаться по міру, и въ одинъ годъ испытала все, что нищета и сиротство имѣютъ ужаснѣйшаго; наконецъ встрѣтилась я съ тобою, любезный Огланъ, и нашла опять щастіе. Сего дня недѣля, какъ наказаніе мое кончилось. Царь духовъ, узнавъ мою невинность, предлагалъ мнѣ наказать моихъ враговъ; но я очень бы худо возпользовалась нещастіемъ, естьли бы захотѣла мстить… Наученная злополучіемъ, буду съ сего времени убѣгать всякаго блеска и пышности; стану творить добро въ тайнѣ, и жить въ неизвѣстности до тѣхъ поръ, какъ найду съ помощію моего искуства средство дѣлать славныя и великія дѣла, не возбуждая зависти.»
«Окончивъ свою повѣсть, мудрая Никса спросила у меня, чего я желаю? Предложила сдѣлать меня Государемъ, но я немедленно отъ сего отказался. Могущественная фея! сказалъ я: мнѣ болѣе шестидесяти лѣтъ; я служилъ сорокъ лѣтъ отечеству и за великіе мои труды и пожертвованія былъ заплаченъ одною только неблагодарностію; кажется, что послѣ сего можно мнѣ дозволишь желать спокойствія и независимости. Пышность и великолѣпіе мнѣ несносны: благоволи доставить мнѣ посредственное, мирное состояніе. Я буду жить въ уединеніи, далеко отъ своего отечества, которое долженъ оставить, для избѣжанія гоненій, но дай мнѣ способы облегчать бѣдность малаго числа нещастныхъ, которые могутъ со мною повстрѣчаться… A бѣдныхъ старухъ? прервала Никса, улыбаясь: справедливость требуетъ, чтобъ я снабдила тебя средствами для вспоможенія имъ. Возьми, Огланъ, продолжала фея, подавая мнѣ кошелекъ: возьми этотъ кошелекъ; въ немъ пять золотыхъ монетъ, которыя ежедневно будутъ возобновляться, естьли ты, какъ я не сомнѣваюсь, говоришь правду. Тогда фея взяла меня за руку: хижина, деревня — все изчезло, и мы очутились въ дикой степи, заростшей негодными травами. Ахъ! вскричалъ я; мы уже не въ Сузіанѣ! Нѣтъ, отвѣчала фея: эта необработанная земля доказываетъ тебѣ, что ты не въ той уже землѣ, которую привелъ въ такое цвѣтущее состояніе. Но поди отсюда все прямо, и въ двухъ миляхъ найдешь очень пріятной городъ, котораго жители гостепріимны. Прости, любезный Огланъ! я буду невидимо тебя покровительствовать, и мы еще увидимся. Сказавъ сіе, фея изчезла: я остался одинъ и тяжело вздохнулъ. Не взирая на обѣщанія и дары волшебницы, я жалѣлъ о хижинѣ и доброй престарѣлой Никсѣ: покровитель не стоитъ друга.»
«Я странствовалъ два года, и наконецъ вздумавъ основаться здѣсь, купилъ этотъ садъ: онъ тогда былъ ничто иное, какъ густая роща, составленная изъ иностранныхъ деревъ разнаго рода. Въ одно утро всталъ я очень рано, чтобъ велѣть прорубить нѣсколько дорогъ въ моемъ саду; зашедъ въ чащу, услышалъ я позади себя небольшой шорохъ, оглянулся и почувствовалъ несказанную радость, увидя благодѣтельную Никсу. Она спросила y меня, цѣлы ли пять золотыхъ монетъ, которыя были въ подаренномъ ею мнѣ кошелькѣ. Цѣлы, отвѣчалъ я: каждой вечеръ кошелекъ мой бываетъ пустъ; но по утру опять нахожу въ немъ то, что накакунѣ издержалъ. Это доказываетъ мнѣ, сказала Никса, что ты благоразуменъ и добродѣтеленъ. Кошелекъ этотъ неизтощимъ для человѣка мудраго и благотворительнаго, но въ рукахъ пышнаго расточителя, или скупца, не можетъ онъ возобновляться. Съ нынѣшняго дня, любезный Огланъ, продолжала фея, будешь ты находитъ въ кошелькѣ по 200 золотыхъ монетъ. Нѣтъ! нѣтъ о вскричалъ я; великія богатства способны вскружить голову и самому благоразумнѣйшему мужу, a я слишкомъ слабъ, чтобъ могъ почитать себя отъ этого безопаснымъ. Оставь меня въ щастливой моей посредственности: вотъ одно только состояніе, въ которомъ не такъ трудно сохранить увѣренность и добродѣтель: можно ли чего нибудь желать болѣе?…. И такъ ты совершенно щастливъ? спросила фея. — Блаженство мое было бы безпредѣльно, естьли бы могъ я забыть неблагодарныхъ, которыхъ люблю еще противъ воли моей. Ночи мои покойны, сонъ мой кротокъ, не будучи возмущаемъ страстями и угрызеніями совѣсти; днемъ же, когда я занимаюсь бѣдными, о которыхъ пекусь, или когда упражняюсь въ ученіи, тогда могу назваться прямо щастливымъ; но въ минуты моихъ досуговъ и отдохновенія, печальныя воспоминанія меня терзаютъ: я тоскую объ отечествѣ моемъ и о неблагодарныхъ, которые меня оставили; крушусь о тѣхъ безцѣнныхъ и невозвратныхъ минутахъ, въ которыя думалъ я быть любимымъ!… Утѣшься, сказала Никса: я сей часъ избавлю тебя отъ этихъ мученій…. Тогда простерла она золотой свой жезлъ на самое высокое дерево моего сада и превратила его въ этотъ тюльпанникъ, обремененный цвѣтами, и съ этимъ самымъ гнѣздомъ; словомъ, такъ какъ ты теперь его видишь. Дерево гордое! сказала она: будь изящнѣйшимъ произведеніемъ моего искуства; сотворенное благодарностію и дружбою, будь наградою добродѣтели!… Одинъ только праведникъ да обрящетъ подъ сѣнію твоею сладостнѣйшее успокоеніе! да снищетъ онъ въ нѣдрахъ твоихъ забвеніе всѣхъ страданій своихъ и заботъ, и да воспоминаетъ только о томъ, что ему пріятно: о полученныхъ имъ доказательствахъ истинной дружбы, о благотвореніяхъ, которыхъ былъ онъ предметомъ, о добрыхъ дѣлахъ, имъ самимъ и другими учиненныхъ. Не отвергай далеко отъ себя порочныхъ, злыхъ, неблагодарныхъ, тщеславныхъ, лицемѣровъ и кокетокъ! Да не насладятся они никогда твоимъ ароматическимъ запахомъ [2], и да по неизбѣжному дѣйствію непреодолимаго волшебства не могутъ они свободно дышать на цвѣтущихъ твоихъ вѣтвяхъ! Да приводятъ себѣ на память однѣ только горестнѣйшія свои приключенія, обиды, имъ причиненныя, неудачи свои и успѣхи соперниковъ; наконецъ да лишатся они подъ тобою всей надежды и да будутъ удручаемы сильнѣйшими безпокойствами, грызеніемъ совѣсти!…. Прости, мой любезный Огланъ! примолвила фея: когда почувствуешь печаль, то взойди только на свое тюльпанное дерево.»
