— Ах так, — значит, вы промышляли этим? — спросил мистер Челфонт, глубоко шокированный. Он с опаской огляделся вокруг — не наблюдают ли за ним.
— Так вот, понимаешь, открыла я дом и вошла с девочками в долю — весь риск-то мой, и потом, ясное дело, у меня и другие расходы были. Реклама, к примеру.
— А как... Как же о вашем доме узнавали?
Он невольно почувствовал своего рода профессиональный интерес.
— Да очень просто, друг. Открыла туристскую контору. Поездки по городу — ознакомление с лондонским дном. Лаймхаус[1] и все такое прочее. Но всякий раз какой-нибудь старикашка потом просил гида показать ему кое-что отдельно.
— Весьма остроумно, — сказал мистер Челфонт.
— И к тому же патриотично, друг. Улицы-то очистились основательно. Хоть я, понятное дело, отбирала самых лучших. С большим разбором брала. Некоторые торговались со мной — мы, говорят, всю работу делаем, а я им и отвечаю: зато идея — моя.
— А теперь вы, значит, уже отошли от дел?
— Я на этом, друг, пять тысяч фунтов огребла. Это ведь был и мой юбилей — хотя по мне и не скажешь. У меня всегда была деловая хватка, и вот, понимаешь, я додумалась, как расширить дело. Открыла другой дом, в Брайтоне. В общем, так сказать, очистила Англию. Ведь этим-то, из колоний, так гораздо удобнее. За последние недели в стране столько денег гуляло. Выпей-ка еще рюмочку, друг, выглядишь ты неважно.
— Нет, право же, право, мне пора.
— Да брось ты. Ведь сейчас праздники, верно? Ну, вот и повеселись. Будь кавалером.
— Мне кажется, я вижу вон там приятеля.
Он беспомощно оглянулся по сторонам. Приятель! Мистер Челфонт даже не мог придумать, как этого приятеля зовут. Он спасовал перед характером более сильным, чем у него. Эми цвела, словно большущий нарядный осенний цветок. Он вдруг почувствовал себя старым. «Мой юбилей...» Из рукавов его вылезли обтрепанные манжеты — он забыл положить руку как надо.
— Ну, пожалуй. Но только одну. Платить, собственно говоря, полагалось бы мне...
И, глядя, как в этом изысканном, погруженном в полумрак зале она громким стуком подзывает официанта, заставляет его подавить недовольство и обслужить их, мистер Челфонт невольно подумал — до чего же несправедливо, что она так здорова и так уверена в себе. Его мучил приступ невралгии, а она словно была олицетворением карнавала, неотъемлемой частью этого праздника — так же, как флаги, и выпивка, и плюмажи на касках гвардейцев, и торжественные процессии.
— Мне так хотелось взглянуть на процессию, но я был не в силах подняться, — сказал он смиренно. И, стремясь оправдаться, добавил: — А все мой ревматизм.
Его жалкий, порядком облезший «хороший вкус» не мог устоять под натиском этой стихийной плебейской жизнерадостности. Он превосходно танцевал, но ему было не угнаться за теми, кто лихо отплясывал на тротуарах; он был привлекателен в любви — такой благовоспитанный, вежливый, — но его переплюнули те, ослепленные, пьяные, шальные, счастливые, предававшиеся любви в городских парках. Он понимал, что во время праздников будет не к месту, и потому все эти дни не появлялся на улицах; но для него унизительна была мысль, что Эми не упустила ничего.
— Вид у тебя, друг, никудышный. Подброшу-ка я тебе пару монет.
— Нет, нет, — запротестовал мистер Челфонт. — Право же, я не могу их взять.
— А ведь, наверно, ты в свое время передавал мне кучу денег?
Неужели правда? Он почему-то не мог ее припомнить. Уже столько лет он не встречался с женщинами просто так, если того не требовали деловые соображения.
— Не могу, право же, не могу, — повторил он. И пока она рылась в сумочке, он пытался растолковать ей свои принципы: — Понимаете, я никогда не беру денег, разве что у друзей. — И в отчаянии признался: — Или за дело.
Но он не мог глаз отвести от кредитки. Он сидел на мели, и с ее стороны было просто жестоко показывать ему пятифунтовую бумажку.
— Нет, право же.
Уже давно прошли времена, когда его рыночная стоимость составляла целых пять фунтов.
— Я знаю, друг, каково тебе, — сказала Эми. — Я ведь сама занималась этим делом и понимаю, что у тебя сейчас на душе. Другой раз приведу к себе джентльмена, а он даст мне фунт и скорей за дверь, будто испугался чего. А мне это было обидно. Я никогда не любила брать деньги зря.
— Но вы ошибаетесь, — сказал мистер Челфонт. — Речь не о том. Совсем не о том.
— Да будет тебе, я это сразу учуяла, как только ты подошел. Со мной тебе притворяться нечего, друг, — безжалостно продолжала Эми, и тут из него улетучилось все, что в нем еще было от аристократического Мэйфера; осталась лишь жалкая комнатушка, булочки с ветчиной да греющийся на плитке утюг.
— Ты не гордись. Но если тебе так легче (мне-то, по правде сказать, все равно, мне это ни к чему), то пошли ко мне, отработаешь свои денежки. Мне-то, друг, все равно, но если тебе так легче — что ж, я тебя понимаю.
И они вышли под руку на безлюдную, празднично убранную улицу.
— Гляди веселее, друг! — сказала Эми, а налетевший ветер подхватил ленты, стал срывать их с шестов, взметнул пыль и затрещал флагами. — Девочки любят веселые лица.
Она вдруг оживилась, хлопнула мистера Челфонта по спине и, ущипнув его за руку, хрипло прокричала:
— А ну, давай-ка бодрее, друг, как положено в праздник!
Это было ее возмездие прежним постылым партнерам, она мстила им всем в лице старого мистера Челфонта. Ибо теперь его можно было назвать только так — старый мистер Челфонт.
Лаймхаус — район Лондона, известный своими доками.
