После ревизии епископ, школьные пасторы, пробсты и наиболее почтенные из прихожан обедали в доме у пастора.
Так как пастор был холост, то хлопоты, связанные с обедом, взяла на себя жена одного из соседей. Она устроила все как нельзя лучше, и пасторский дом больше не казался таким неуютным, как прежде. Раздвижной обеденный стол был накрыт у дома под елями; белоснежная скатерть, голубой и белый фарфор, сверкающие рюмки и сложенные салфетки очень украшали его. По обе стороны крыльца росли две склонившиеся друг к другу березки; пол в сенях был устлан ветками можжевельника, под коньком крыши висел венок из цветов, во всех комнатах тоже стояли цветы; запах плесени был изгнан, а зеленоватые стекла в окнах весело сияли в солнечных лучах.
Пастор радовался всей душой. Ему казалось, что он никогда больше не будет пить.
Да и у всех за обеденным столом было радостно на душе. Радовались те, кто великодушно простил его, радовались и почетные гости — потому что избежали скандала.
Добрый епископ поднял свой стакан и сказал о том, что он отправлялся в эту поездку с тяжелым сердцем, ибо до него дошло много дурных слухов. Он ехал сюда, предполагая встретить Савла, но оказалось, что Савл уже успел превратиться в Павла и трудится больше их всех. Добрый епископ говорил затем о большой одаренности их младшего брата и восхвалял его не для того, чтобы тот возгордился, а для того, чтобы он напряг все свои силы и был строг к самому себе, как и подобает тому, кто несет на своих плечах столь непомерно тяжелую и драгоценную ношу.
На этот раз пастор не брал в рот хмельного, но голова у него шла кругом. Это большое неожиданное счастье ударило ему в голову. Небеса даровали ему жар вдохновения, а люди — свою любовь. Наступил вечер, гости давно разъехались, но разгоряченная кровь с бешеной скоростью бежала по его жилам. Было уже далеко за полночь, а он все еще не спал, ночной воздух струился сквозь открытое окно и охлаждал лихорадку блаженства, то сладостное волнение, которое мешало ему заснуть.
Вдруг он услыхал чей-то голос:
— Ты не спишь, пастор?
Кто-то шел по лужайке, направляясь к его окну. Пастор взглянул и узнал капитана Кристиана Берга, одного из неизменных своих собутыльников. Бродягой без кола и двора был этот капитан Кристиан — великан и силач, огромный, как скала Гурлита, и глупый, как горный тролль.
— Ну конечно не сплю, капитан Кристиан, — отвечал пастор. — Неужели ты думаешь, что в такую ночь можно спать!
Но послушайте только, что потом рассказал ему капитан Кристиан. У этого великана были свои соображения, он понимал, что пастор теперь не осмелится пьянствовать. Теперь его другу никогда не будет покоя, думал капитан Кристиан, потому что эти школьные пасторы, которые узнали сюда дорогу, снова могут прикатить из Карльстада и отрешить его от сана, если он будет пить.
И уж будьте спокойны, капитан Кристиан постарался приложить свою тяжелую руку к этому делу; он устроил так, что школьные пасторы никогда больше не посмеют явиться сюда, — ни они, ни епископ. Теперь уж и пастор и его друзья могут пьянствовать здесь, в пасторском доме, сколько душе угодно.
Послушайте-ка, что за подвиг совершил он, Кристиан Берг, капитан-силач!
Едва епископ и оба школьных пастора уселись в свой экипаж и дверцы за ними захлопнулись, как он, сам Кристиан Берг, вскочил на козлы и проехал с ними милю-другую в эту светлую летнюю ночь.
Кристиан Берг показал их преподобиям, как бренно земное существование. Он заставил лошадей мчаться во весь опор. Пусть знают, что нечего соваться не в свои дела! Что за беда, если порядочный человек и позволит себе немножко выпить!
И вы думаете, он вез их по дорогам или оберегал от толчков? Он ехал по канавам и пням; он мчал лошадей бешеным галопом под откос; он гнал их вскачь вдоль самого берега озера, так что вода пенилась вокруг колес; они едва не застряли в болоте, а на крутых спусках лошади боялись согнуть ноги и скользили. С бледными лицами сидели епископ и школьные пасторы за кожаными занавесками и бормотали молитвы. Более неприятного путешествия никогда еще не приходилось им совершать.
И представьте себе только, какой у них был вид, когда они подкатили к постоялому двору в Риссэтере: живехонькие, но дрожащие, словно дробинки в кожаном мешочке охотника!
— Что это значит, капитан Кристиан? — спросил епископ, когда тот открыл дверь экипажа.
— А то, что пусть епископ сначала подумает, прежде чем ехать в следующий раз с ревизией к Йёсте Берлингу, — отвечал капитан Кристиан. Эту фразу он продумал заранее, чтобы не запинаться.
— Передай в таком случае Йёсте Берлингу, — сказал епископ, — что я больше к нему никогда не приеду, — ни я, никакой другой епископ!
Вот какой подвиг совершил капитан силач Кристиан Берг, и вот о чем рассказал он пастору у открытого окна летней ночью. Он едва успел оставить лошадей на постоялом дворе и тотчас же поспешил к пастору с новостями.
— Ну, теперь ты можешь быть спокоен, сердечный друг мой! — сказал он.
Ах, капитан Кристиан! Школьные пасторы сидели за кожаными занавесками с бледными лицами, но гораздо бледнее был пастор у окна в эту светлую летнюю ночь. Ах, что ты наделал, капитан Кристиан!
Пастор поднял было руку, чтобы поразить страшным ударом грубое, тупое лицо великана, но удержался. Он с шумом захлопнул окно и, стоя посреди комнаты, потрясал в воздухе сжатыми кулаками.
Он, в ком еще не остыл жар вдохновения, он, который возвещал славу имени божьему, стоял и думал, что бог сыграл с ним злую шутку.
Разве епископ не подумает, что капитана Кристиана подослал сам пастор? Разве епископ не будет вправе подумать, что пастор притворялся и лгал весь день? Теперь он со всей строгостью примется за это дело, затеет расследование, отстранит его от должности и лишит сана.
В эту же ночь пастор покинул свой дом. Было бесполезно оставаться и отстаивать свои права. Он был уверен, что его отрешат от сана. Бог сыграл с ним злую шутку. Бог не хотел ему помочь. Так было угодно богу. Лучше уж уйти самому, не дожидаясь, чтобы тебя выгнали.
Это случилось в начале двадцатых годов девятнадцатого века в одном из отдаленных приходов западного Вермланда[3].
Это было первое несчастье, постигшее Йёсту Берлинга, но оно было не последним.
Ибо много трудностей ожидает в жизни молодых коней, которые не знают ни шпор, ни хлыста. При всяком ощущении боли они бросаются вперед по диким тропам, прямо к зияющей пропасти. Как только тропа становится каменистой, а путь тернистым, они тут же опрокидывают воз и мчатся вперед, закусив удила.
Холодным декабрьским днем медленно поднимался в гору к Брубю какой-то нищий. Жалкие лохмотья едва прикрывали его тело, а худые башмаки не защищали ног от холодного, мокрого снега.
Лёвен — это длинное узкое озеро в Вермланде, в двух местах перехваченное длинными узкими проливами. На севере оно простирается до лесов Финмаркена[4], а на юге — до озера Венерн. По берегам Лёвена раскинулось несколько приходов, из которых самым большим и самым богатым был приход Бру. Он расположен по берегам озера и с восточной и с западной стороны, но на западном берегу находятся, кроме того, такие большие поместья, как Экебю и Бьёрне, широко известные во всей округе своим богатством и красотой, и городок Брубю, где имеется постоялый двор, здание суда, дом ленсмана[5] и пасторат, а также рыночная площадь.
Брубю лежал на крутом склоне горы. Нищий миновал постоялый двор, расположенный у подножья, и направился к дому пастора.
Впереди него шла девочка, которая тащила в гору санки, нагруженные мешком муки. Нищий догнал девочку и заговорил с ней.
— Такая маленькая лошадка — и такой большой воз! — сказал он.
Девочка обернулась и посмотрела на него. Это был ребенок лет двенадцати, с настороженным угрюмым взглядом и сжатыми губами.
— Дай бог, чтобы лошадь была еще меньше, а воз еще тяжелее, тогда бы муки хватило подольше, — отвечала девочка.
— Так это ты тащишь домой еду для самой себя?
— Слава богу, что так. Хоть я и маленькая, но сама добываю себе пропитание.
Нищий ухватился за санки, чтобы помочь ей.
— Не думай, что тебе что-нибудь перепадет за это, — заметила она.
Нищий рассмеялся.
— Скажи, ты не дочка пастора из Брубю, а?
— Да, я его дочка. Много есть отцов беднее моего, а вот хуже не сыщешь. Хоть и стыдно так говорить о родном отце, но что поделаешь, раз это правда.
— Говорят, он у тебя скупой и злой?
— Да, он и скупой и злой, но дочка его, поговаривают люди, будет еще хуже, если выживет.
— Что ж, люди, я думаю, не ошибаются. Вот хотел бы я знать, где ты раздобыла этот мешок с мукой?
— Тебе-то сказать можно. Зерно я взяла в закромах у отца еще утром, а сейчас была на мельнице.
— Смотри же не попадайся отцу на глаза, когда будешь подъезжать к дому.
