— Ну, скажи же мне теперь, — продолжал гравер Бертольд, ибо именно им и был незнакомец, окончив чтение этого отрывка, — скажи же мне, брат Георг, как мог ты предать себя во власть такой меланхолии, когда ты еще так молод и находишься на пути в страну искусства?
— Да, дорогой собрат, — ответил Деодатус, — тут действительно кроется совершенно непонятная, удивительная тайна. Почти смешно, что я из глубины своей души написал тебе то, которое ты только что прочел, и что при всем этом я совсем не Георг Габерланд, которого ты…
Но в это мгновение подошел молодой человек, который еще раньше назвал Деодатуса Георгом Габерландом, и сказал, что Георг правильно поступил, что воротился сюда ради гадальщицы. Не стоит возвращаться к разговорам, которые велись за столом и в которых старались не придавать никакого значения предсказаниям ворона; в высшей степени же интересны представления самой гадальщицы, когда она выступает в качестве сивиллы или пифии и в почти диком исступлении изрекает таинственные слова, прислушиваясь к звучащим вокруг нее тайным голосам. Сегодня она давала подобное представление в огороженном для этого месте в саду, и Георг никак не должен был его пропустить.
Бертольд между тем ушел по различным делам, ожидавшим его в Гогенфлю. Деодатус принял приглашение распить две бутылки с молодым человеком, и так время прошло до заката солнца. Общество, находившееся в комнатах, собралось между тем идти в сад. На лугу им встретился высокий худощавый, богато одетый господин, по-видимому, только что прибывший в Гогенфлю. Намереваясь пройти в комнату, он подошел совсем близко к собравшимся, устремил свой взгляд на Деодатуса и, держась за ручку двери, остановился неподвижно. Дикий огонь блеснул в его мрачных глазах, и смертельная бледность покрыла судорожно передернувшееся лицо. Он сделал насколько шагов вперед по направлению к обществу, но, словно вдруг что-то передумав, вернулся назад, быстро вошел в свою комнату и с шумом захлопнул за собой двери. При этом он пробормотал себе что-то сквозь зубы, но что именно, никто не мог разобрать.
На этот поступок незнакомца другие обратили больше внимания, нежели юный Швенди, который не придал ему особенного значения. Все направились в сад.
Последние лучи вечернего солнца освещали высокую фигуру, закутанную с головы до ног в длинное серо-желтое одеяние. Она стояла спиной к зрителям. Около нее на земле лежал, как мертвый, большой ворон с опущенными крыльями. Все были так поражены этим необыкновенным, полным ужаса зрелищем, что самый тихий шепот утих, и в немом, гнетущем грудь молчании все ждали, что будет делать дальше эта фигура.
Послышался необыкновенный шелест, звучащий, точно прибой волн; он пронесся по темным ветвям и обратился сначала в неясные звуки, а потом в довольно внятную речь:
— Фосфор побежден. Очаг огня разгорается на западе! Ночной орел вылетел навстречу пробуждающимся снам!
Тут ворон поднял опущенную голову, взмахнул крыльями и взлетел, каркая, вверх. Фигура высвободила обе руки; одеяние ее упало, и зрителям предстала высокая величественная женщина, одетая в белое платье, ниспадавшее складками, с поясом из блестящих каменьев и с черными, высоко зачесанными волосами. Шея, плечи и руки были обнажены и обнаруживали статное молодое сложение.
— Да это вовсе не старуха, — раздался шепот в рядах зрителей.
Вдруг послышался глухой далекий голос:
— Слышишь ли ты, как плачет и воет вечерний ветер?
Еще более удаленный голос прошептал:
— Жалоба раздается, когда светит светлячок!
Тут в воздухе пронесся ужасный, раздирающий сердце стон. Женщина промолвила:
— Вы, далекие жалобные звуки! Не вырвались ли вы из человеческой груди и потому свободно слились в сильный хор? Но вы должны звучать в воздухе, ибо царствующая на благодатном небе власть, повелевающая вами, есть тоска любви.
Глухие голоса стали сильнее:
— Надежда погибла! Наслаждение тоской любви было надеждой. Тоска любви без надежды — несказанное мучение!
На эти слова женщина вздохнула и вскричала как бы в отчаянии:
— Надежда — это смерть! Жизнь — ужасная игра мрачных сил!
При этих словах у Деодатуса невольно вырвалось из глубины души восклицание: «Натали!»
Женщина быстро обернулась и устремила на него искривленное ужасом старушечье лицо с горящими глазами. Затем, бросившись на него с распростертыми руками, она закричала:
— Чего тебе надо? Прочь! Прочь! Убийца за тобой! Спаси Натали!
Ворон тоже полетел сквозь чащу деревьев на Деодатуса, отвратительно каркая:
— Убийство! Убийство!
Охваченный диким ужасом, почти без чувств, бросился Деодатус домой.
Хозяин сказал ему, что во время его отсутствия о нем несколько раз справлялся незнакомый богато одетый господин, причем не называл Деодатуса по имени, но только описывал его наружность. Господин этот оставил записку.
Деодатус взял записку, врученную ему хозяином и адресованную вполне правильно на его имя. В ней стояли следующие слова:
«Не знаю, чему должен я приписать, неслыханной ли дерзости или легкомыслию, ваше присутствие здесь. Если вы не бесчестный негодяй, как я вынужден о вас думать, то уезжайте немедля из Гогенфлю или будьте уверены, что я сумею найти средство навсегда излечить вас от вашей глупости.
Граф Гектор фон Целис».
«Надежда — это смерть, жизнь — ужасная игра мрачных сил», — пробормотал про себя Деодатус, прочтя эту записку. Он решился не покидать Гогенфлю из-за угроз незнакомого ему человека, которые вполне могли основываться на каком-нибудь недоразумении, и, набравшись мужества, встретить те испытания, которые готовили ему темные силы судьбы. Вся душа его была переполнена тревожным предчувствием, сердце точно хотело выпрыгнуть из груди; его влекло на свежий воздух, вон из комнаты. Наступила уже ночь, когда он, помня об угрозах незнакомого преследователя, взял свои заряженные пистолеты и отправился к Нейдорфским воротам. Он уже вышел в поле, простиравшееся за этими воротами, когда почувствовал, что его кто-то схватил сзади и прошептал на ухо:
— Спеши, спеши! Спаси Натали! Теперь самое время!
Это была старуха; она схватила его и неудержимо потащила за собой. Невдалеке стояла карета; дверцы ее были отворены. Старуха помогла ему войти в нее и сама села туда же.
Он почувствовал, как его обхватили нежные руки, и тихий голос прошептал:
— Мой милый друг! Наконец, наконец-то ты пришел!
— Натали, моя Натали! — вскричал он в ответ вне себя от восторга, бессильно падая в объятия милой.
Карета быстро покатилась. Вдруг в глухом лесу сверкнул яркий свет факела.
— Это они! — вскричала старуха. — Еще шаг вперед, и мы погибли!
Деодатус остановил карету, вышел из нее и тихо направился с пистолетом наизготовку по направлению к мелькавшему факелу, который тотчас же исчез. Он поспешил назад к карете, но остановился как вкопанный, пораженный ужасом при виде мужчины, сказавшего его собственным голосом: «Опасность миновала», и затем севшего в карету.
Деодатус хотел погнаться за быстро помчавшимся экипажем, но выстрел из кустов уложил его на месте.
Необходимо объяснить благосклонному читателю, что далекое место, откуда старый Амадей Швенди послал своего сына в Гогенфлю, было виллой в окрестностях Люцерны. Городок же Гогенфлю находился в княжестве Рейтлинген, на расстоянии шести или семи часов от Зонзитца, резиденции князя Ремигия.
В Гогенфлю было шумно и весело. В Зонзитце, напротив, господствовала такая тишина, какая встречается только в гернгутерских общинах. Все ходили там тихо, точно на цыпочках, и даже неизбежные ссоры велись полушепотом. Об обычных для княжеской резиденции развлечениях, балах, концертах, спектаклях не было и речи, и если бедные осужденные на скуку жители Зонзитца хотели поразвлечься чем-нибудь подобным, они должны были для того ехать в Гогенфлю. Всякое веселье было изгнано из Зонзитца. Князь Ремигий, когда-то ласковый и жизнерадостный, уже много лет — иные говорили, что лет двадцать, — был погружен в мрачную тихую меланхолию, граничащую с безумием. Он хотел не покидать Зонзитца, но хотел в то же время, чтобы его местопребывание походило на пустыню, в которой мрачное молчание царит над усталостью жить и печалью. Князь соглашался видеть только немногих наиболее доверенных советников и необходимую прислугу, да и те не смели рта раскрыть, если князь их ни о чем не спрашивал. Князь ездил в карете с плотно занавешенными окнами, и никто не должен был ни единым жестом обнаружить, что догадывается о присутствии князя в карете.
О причинах этой меланхолии ходили лишь смутные толки. Насколько было известно, причиной ее послужило таинственное исчезновение жены князя и его сына спустя всего несколько месяцев после того, как вся страна шумно отпраздновала рождение наследного принца. Многие думали, что оба, и мать и ребенок, стали жертвой неслыханного коварства; другие, напротив, утверждали, что сам князь удалил их обоих. Эти последние ссылались в подтверждение своего мнения на то обстоятельство, что одновременно был удален от двора также и граф Терни, — первый министр, пользовавшийся особенной благосклонностью князя. Уверяли, будто князь открыл преступную связь между княгиней и графом и сомневался в законном происхождении родившегося у него сына.
