Когда А-Киму исполнилось двадцать четыре года, он, невзирая на мольбы и побои матери, вышел из древнего и почтенного цеха бурлаков Одиннадцатого порога, предоставил матери наняться служанкой в дом разбогатевшего кули за годовое жалованье в один доллар и за одно платье в год, ценой не больше тридцати центов, а сам поплыл вниз по Янг-Цзы в широкое море. Немало он пережил приключений, и велики были его труды и испытания, когда он чернорабочим матросом добрался на джонке до Кантона. На двадцать шестом году жизни он продал, по контракту, пять лет своей жизни и труда сахарным королям Гавайи и поплыл в числе восьмисот других законтрактованных кули к далекому острову на вонючем пароходе с пьяной командой, которым управлял сумасшедший капитан и который агентство Ллойда отказывалось регистрировать.
На родине, среди рабочего люда, положение А-Кима как бурлака было весьма почетно. На Гавайях, где он получал во сто раз больше, на него смотрели, как на самую низкую тварь. Кули плантации! Что могло быть ниже? Но кули, предки которого таскали на своем хребте джонки через Одиннадцатый порог Янг-Цзы еще до Рождества Христова, обязательно получает в наследство одну замечательную черту, а именно: терпение. Терпением был наделен и А-Ким. По истечении пяти лет принудительной службы он был так же тощ, как и раньше, но зато на его текущем счету в банке недоставало лишь десяти торговых долларов до полной тысячи.
С этой суммой он мог уехать на Янг-Цзы и зажить настоящим богачом. У него было бы еще больше денег, если бы он не проигрывал иногда в че-фа и фан-тан и если бы не прожил целый год среди скорпионов и сороконожек в тяжелом полусне на душных плантациях сахарного тростника, предавшись курению опиума. Если он не предавался этому все пять лет, так только потому, что это удовольствие очень дорого стоило. Нравственные соображения здесь были ни при чем. Просто опиум стоил дорого — вот и все!
Но А-Ким не вернулся в Китай. Наблюдая деловую жизнь Гавайев, он проникся большим честолюбием. Для основательного изучения дела и английского языка он на шесть месяцев поступил приказчиком в магазин на Гавайях. По истечении полугода он знал эту отрасль дела лучше, чем иной управляющий плантацией положение дел в своих складах. Покидая место, он получал сорок долларов золотом в месяц — восемьдесят товарных, и начал нагуливать жирок. В сравнении с обыкновенным кули он считался уже аристократом! Хозяин магазина предлагал ему шестьдесят золотых долларов в месяц, что составило бы в год сказочную сумму в тысячу четыреста сорок товарных долларов, то есть в семьсот раз больше его заработка на Янг-Цзы в роли двуногой лошади. Отклонив предложение, А-Ким отправился в Гонолулу и поступил приказчиком за пятнадцать золотых долларов в месяц в большой универсальный магазин Фонг-Чу-Фонга. Он служил там полтора года и ушел, когда ему исполнилось тридцать три года, несмотря на то, что китайские хозяева платили ему уже семьдесят пять долларов в месяц. И тогда-то он повесил собственную вывеску:
А-КИМ и Ко
РАЗНЫЕ ТОВАРЫ
Он теперь недурно питался, и в его пополневшей фигуре уже замечались перспективы арбузной округлости, которую он приобрел впоследствии.
Он продолжал богатеть и, когда ему исполнилось тридцать шесть лет, начал быстро полнеть. Будучи членом могущественной и аристократической организации Хай-Гум-Тонг и Ассоциации китайского купечества, он привык восседать хозяином на обедах, стоимость которых равнялась тому, что он мог бы заработать в тридцать лет бурлачества на Одиннадцатом пороге. Но ему недоставало двух вещей: жены, а затем матери, которая колотила бы его палкой, как встарь. Достигши тридцати семи лет, он исследовал состояние своего счета в банке. Он равнялся трем тысячам долларов золотом. За две тысячи пятьсот наличными и льготную закладную он мог приобрести трехэтажное деревянное строение и прилежащий участок. Но в этом случае у него осталось бы только пятьсот долларов на жену. Фу-Ий-По готов был взять пятьсот наличными, а на остальные взять вексель из шести процентов.
Тридцатисемилетнему холостяку А-Киму действительно нужна была жена, особенно жена с маленькими ножками. Родившись и выросши в Китае, он представлял себе женщину не иначе как с изящными маленькими ножками. Но еще больше и гораздо больше, чем жена с маленькими ножками, ему нужна была мать и восхитительные материнские побои. Поэтому он отклонил легкие условия Фу-Ий-По и с гораздо меньшими затратами вывез свою мать, которая служила в доме разбогатевшего кули за годовую плату в один доллар и тридцатицентовое платье; привез ее и сделал хозяйкой трехэтажного деревянного дома с двумя прислугами, тремя приказчиками и мальчишкой для помыканий, специально для нее; это, не считая товаров на десять тысяч золотом, разложенных на полках, от самого дешевого бумажного крепа до дорогих шелков с ручной вышивкой. Уже в то время А-Ким начал строить карьеру на притоке туристов из Соединенных Штатов!
Тринадцать лет А-Ким счастливо жил со своей матерью и регулярно бывал ею бит за дело и без дела, за действительные или воображаемые провинности. В конце этого периода он так же остро ощущал тоску головы и сердца по жене и тоску чресел по сыновьям, которые бы жили после него и продолжали династию А-Кима. Это была мечта, издревле тревожившая мужчину, начиная с тех древних мужчин, которые захватывали право на охоту, монополизировали отмели для расстановки верш или штурмовали деревни, предавая мечу их мужское население. В этом сходны между собой цари, миллионеры и китайские купцы из Гонолулу, несмотря на все различия их вкусов и воззрений.
Но идеал женщины, которую А-Ким желал в пятьдесят лет, уже отличался от его идеала женщины в тридцать семь лет! Теперь ему нужна была не с маленькими ножками жена, но свободная, нормальная, молодая, выступающая нормальными ногами женщина! Она преследовала его в мечтах и посещала его ночные грезы в образе Ли-Фаа, Серебристого Цветка Луны. Что за беда, если она дважды была замужем, если ее матерью была европеянка, если она носила юбки белых дьяволов и корсет и туфельки на высоких каблуках? Он желал ее! По-видимому, где-то было написано, что она должна стать вместе с ним родоначальницей «Компании А-Ким. Универсальный магазин»!
— Я не желаю невестки полупаке! — твердила мать А-Кима («паке» по-гавайски значит «китаец»). — Моя невестка должна быть чистокровной паке, как ты, сын мой, и как я, твоя мать! Она должна носить панталоны, сын мой, как все женщины нашего рода носили их. Женщина в сатанинских юбках и корсетах не может воздавать должного почтения нашим предкам! Корсеты несовместимы с почтением! А эта бесстыжая Ли-Фаа! Она нагла и самостоятельна и никогда не будет в послушании ни у своего супруга, ни у матери своего супруга. Эта нахалка Ли-Фаа будет почитать только себя! Она насмехается над нашими молитвенными палочками и молитвенными бумажками, над нашими семейными богами, как мне рассказывали…
— Госпожа Чан-Люси!.. — простонал А-Ким.
— Не одна госпожа Чан-Люси, о сын мой! Я наводила справки. По крайней мере десять человек слышали, что она отзывалась о нашей кумирне, как об обезьяньей клетке. Однако она хочет выйти за тебя, обезьяну, ради твоего магазина — настоящий дворец! — и твоего богатства, благодаря которому ты стал великим человеком! Она покроет позором и меня, и отца твоего, давно почившего с почетом…
Спорить было не о чем. А-Ким понимал, что мать его по-своему права. Недаром же Ли-Фаа родилась за сорок лет до того, от отца-китайца, поправшего все традиции, и от каначки-матери, ближайшие предки которой нарушили все табу, забросили своих полинезийских богов и малодушно склонили ухо к проповедям о далеком и непостижимом боге христианских миссионеров. Ли-Фаа, получившая образование, читавшая и писавшая по-английски и по-гавайски и довольно порядочно по-китайски, утверждала, что она ни во что не верит, хотя в глубине души боялась гавайских знахарей, которые, она была уверена, умели наводить порчу и «замаливать» людей до смерти. А-Ким хорошо знал, что Ли-Фаа не поселится в его доме, не будет простираться перед его матерью, не будет ее рабыней на старинный, незапамятный китайский лад. С китайской точки зрения это была «новая женщина», феминистка; она ездила на лошади верхом, по-мужски; в нескромном купальном костюме каталась на взморье Вайкики на бурунных досках и танцевала на туземных пирушках (луау) танец (хула) с «подонками общества» к скандальной потехе всех.
Сам А-Ким, который был на одно поколение моложе своей матери, тоже был испорчен, заражен «современным духом». Старый порядок держался постольку, поскольку в тайниках своей души он чувствовал еще на себе его запыленную руку; но он платил больше страховки от огня, был застрахован и на случай смерти, был казначеем местных революционеров, собиравшихся превратить Небесную империю в республику, жертвовал в фонд гавайско-китайской бейсбольной десятки, побивавшей девятки приезжих янки, беседовал о теософии с Катсо-Сугури, японским буддистом и импортером шелка, давал взятки полиции, принимал денежное и трудовое участие в демократической политике Гавайев и подумывал купить автомобиль. А-Ким не решался признаться даже самому себе, сколько старого хлама в нем выветрилось и в сколь многое он перестал верить! Мать его принадлежала к старому поколению, но он чтил ее и был счастлив под ее бамбуковой палкой. Ли-Фаа, Серебристый Цветок Луны, принадлежала к новому поколению, но без нее он не мог быть вполне счастлив!
