– Сам ты оборванец! Ты, верно, не станешь драться, – сказал он горячо. – Ясное дело, не посмеешь. Да я вообще не подойду больше к этой твоей дочери! Ха!
Он вышел, хлопнув дверью.
Тут настал черед домочадцев.
Йенс Андерсен ударил жену и наконечником палки сорвал с ее головы платок: ее почти лысая круглая голова предстала во всей своей жалкой неприглядности. Муж хорошенько отдубасил ее в полном молчании, она покорно принимала его побои, только время от времени коротенько покряхтывала, когда ей доставался слишком жестокий удар.
Карен со скучающим видом сидела на откидной кровати. Ей много лет приходилось присутствовать при подобных сценах, и при этом никогда и в голову не приходило вмешаться. Ведь этот человек приходился ей отцом.
Внезапно Йенс Андерсен отпустил жену и повернулся к Карен.
– А теперь ты получишь взбучку!
– Нет, отец! Не надо...
Здоровенная женщина дрожала с головы до пят.
Йенс Андерсен немного постоял, откашливаясь и испепеляя ее взглядом, потом презрительно фыркнул, вышел на галерейку и поставил палку, после чего подвинулся к концу стола.
– Только попробуйте позвать его еще хоть раз! – скрежеща зубами, сказал он. – Козявка! Чтоб я его больше не видел! Дрянь! Дерьмо!
Жена спокойно укутала платком свое лицо мумии и начала готовить ужин.
Она подрезала фитилек огарка свечи медными свечными щипцами, с заостренными в виде рожков кончиками, для того чтобы вытаскивать ими фитилек; она постояла немного, щипцы дребезжали у нее в руках.
Она ходила взад-вперед, грубые складки ее юбки были неподвижны, она походила на кеглю, поставленную на тонкие ножки.
Вошел Антон и как можно незаметней плюхнулся на скамью. Они сели есть молочную кашу, все до одного похожие на прожорливых, недоверчивых, кровожадных собак. Антон безостановочно моргал глазами.
После так хорошо удавшейся ему хитрости Йенс Андерсен внимательно следил за своими домашними. С Карен он вообще не спускал глаз. Антона прогнали, чтобы хозяину было легче наблюдать за дочерью; он вместе с Карен справлял всю работу и по дому, и в поле.
Так прошло два месяца; Лауст и Карен так ни разу за это время и не виделись.
Лауст понял, как обстоят дела, по-своему: он хотел заработать много денег, чтобы стать достойным женихом Карен.
Осенью он нанялся погонщиком волов одного из больших гуртов, который гнали в Голштинию. Собирали его в Хобро и перегоняли на большую ярмарку в «Иссехов»[1]. Там можно было заработать хорошие деньги, и кто знает, как еще все может повернуться. Кроме того, жизнь у погонщика веселая.
Они гнали длинными кнутами стадо волов днем и ночью и проходили мимо чужих городов. Бесконечными дождливыми ночами они медленно тащились по размытым дождем дорогам, маялись, топча сапогами на деревянной подошве пашни, рыскали в темноте по рвам и канавам, чтобы собрать отбившихся от стада животных. Товарищи Лауста были веселые парни с хриплыми голосами; черными, как вороново крыло, ночами они орали песни и перекликались друг с другом. Постоянно днем и ночью брели они, оглушенные топотом копыт, мычанием и маханием хвостов. Порой, в разное время, они отдыхали в кабачке, пили водку и спали в копнах свежей соломы.
Однажды поздней ночью они пришли в кабачок к северу от Сканнерборга. Стадо пригнали в поле и обвязали его длинной веревкой.
Лауст старался изо всех сил, щелкал бичом и хлестал волов по спинам; под конец он тоже управился и пошел к кабачку. Усталый и голодный, он вдруг услыхал дикую, грубую брань, пронзительные крики и побежал на шум. Перед кабачком он различил в темноте толпу людей. В тот же миг дверь кабачка отворилась и оттуда вышел какой-то человек с фонарем. Свет плясал по грязным лужам, и в самой слякоти лежал один из погонщиков в страшных судорогах.
Лауст поднял голову и услыхал отдаленный топот огромных сапог, которые быстро шлепали по дороге: то был преступник, убегавший во тьму.
Погонщика внесли в кабачок, и вскоре он умер. Делать было нечего. Устроили допрос и учинили розыск.
Однажды утром, несколько дней спустя, Лауст выбрался тайком из соломы и удрал. Два дня добирался он домой и наконец снова очутился в родных краях.
Прошло несколько месяцев, и все оставалось по-прежнему. Йенс Андерсен думал, что все обстоит хорошо. Он слегка ослабил надзор за дочерью и стал чуть более сносным, более покладистым. Мало-помалу он начал приглядывать лучшего мужа для Карен.
Однажды в ноябре вся семья отправилась в церковь.
Вот тут-то Карен после долгой разлуки снова встретила Лауста. Они украдкой долго толковали меж собой у ризницы, и отец ее ничего не заметил.
В следующее воскресенье Карен одна собралась в церковь, и Йенс Андерсен разрешил ей пойти.
Она долго беседовала с Лаустом, а потом он проводил ее вниз, к реке.
В воскресенье вечером Лауст поднялся в усадьбу. Кто-то видел, как он много часов подряд бродил в темноте взад-вперед по берегу бухты, прежде чем перебрался через гать.
Йенс Андерсен сидел один в горнице при свече и ужинал. Жена его вышла на кухню, он слышал, как она переламывала коленом плитки торфа. Свет падал на оконные стекла, за ними скрывался мрак, и они были похожи на черные доски.
Вдруг щеколда двери заскрипела, и когда Йенс Андерсен поднял глаза, в горнице он увидел Лауста, как-то чудно смотревшего на него.
– Ах ты оборванец! – в дикой ярости воскликнул хозяин. – Да я тебя...
Но тут Лауст вытянул из-за спины руку, в руке у него был зажат плотничий топор.
Лицо Йенса Андерсена застыло, глаза его словно приросли к топору, он протиснулся вдоль стола и толкнул кухонную дверь, благо она была совсем рядом. Только он повернулся к ней лицом, как получил удар по носу и по губам. Жена стояла во мраке, держа в руках кочергу.
– Иисусе Христе! – вскричал Йенс Андерсен и закрыл лицо длинными, волосатыми руками.
Лауст, выйдя вперед, замахнулся, чтобы ударить Йенса обухом по голове, но удар пришелся по шее, и Йенс склонился перед топором.
Издав громкий крик, Йенс Андерсен зашатался, втянул голову в плечи, ринулся к наружной двери и рванул ее на себя. Там во мраке стояла Карен с лопатой в руках; она ударила его под подбородок. В тот же миг Лауст кинулся на него и ударил острием по затылку.
Хозяин рухнул в дверной проем и издал тихий стон. Но стонал он только один миг. Потом он перевернулся на бок и затих.
Лауст отшвырнул топор, перешагнул через Йенса и схватил Карен. Правой рукой он обхватил одну ее ногу, окутанную юбкой, другой обнял ее за шею, поднял и быстро понес к сараю.
Жена Йенса Андерсена медленно вошла в горницу из кухни. Она смотрела на мужа, который лежал недвижимо. Она не подошла к нему, а лишь взяла свечные щипцы и отщипнула фитилек свечи. В горнице стало светлее.
Эти щипцы... Она остановилась, держа их в руках. Долгие, долгие годы господь искушал ее. Острие щипцов должно было пронзить его глаза, это было словно предопределено свыше. Но так никогда и не осуществилось.
А теперь, верно, уже поздно...
Немного подумав, она все же положила щипцы на подсвечник.
Долгое, бесконечное затмение разума не разрешилось ничем, ей стало так хорошо, и она так устала. Наверху, над столом, на полке стоял псалтырь, она потянулась за ним, взяла, села и стала читать.
Открытая дверь тонула во мраке галерейки. Свеча горела, словно маленькая желтая капля. Платок торчком стоял на голове старухи, бросая тень на ее лицо. Она дрожала и шептала слова псалма...
На следующий день всех троих арестовали и препроводили в Хобро. Убийство было совершено столь жестоко и безо всяких мер предосторожности, что дело можно было закончить в кратчайший срок; кроме того, все трое чистосердечно признались. Лауст Нильсен был приговорен к смерти, мать и дочь – к пожизненному заключению.
Тихим, белоснежным январским днем Лауст был казнен на вересковой пустоши в Гробёлле. Множество людей со всей округи собралось поглазеть на это зрелище.
Когда голова Лауста упала с плеч – а он безумно плакал последние часы перед смертью, – его отец, Нильс-старик, который был среди тех, кто стоял совсем близко, протиснулся к месту казни. Старик был одет в некрашеную сермягу, на голове – пожелтевшая войлочная шляпа. Он немного дрожал от старости.
Нильс-старик поднял свое заросшее седой щетиной лицо к уездному фогту и спросил тихо и вкрадчиво:
– А можно взять его деревянные башмаки?
Деревянные башмаки казненного были почти новые, с добротными шипами. Но, согласно обычаю, они достались палачу, которому оказались впору.
«Иесехов» – искаженное название голштинского города Итцехо.
