— Так вы каких предпочли бы? Я уже сказала, у меня есть славная старушка…
В карих глазах медсестры зажглось воспоминание о недавнем фильме про Пастера, о книге про Флоренс Найтингейл, которую они читали в училище. Зажглось то чувство, с каким они студентками порхали через морозную улицу из корпуса в корпус Филадельфийских клиник, гордясь новыми сестринскими накидками не меньше, чем гордятся меховыми палантинами светские девицы, входящие в «Гранд-отель» на свой первый бал.
— Я… я, пожалуй, все-таки опять попробую, — сказала она сквозь верещанье телефона:
— Раз нельзя никого сейчас найти, я вернусь к больному.
— Ну вот — то наотрез отказываетесь иметь дело с алкоголиками, то сами хотите вернуться.
— Я, пожалуй, преувеличила трудности. По-моему, я все же смогу помочь ему.
— Дело ваше. Но ведь он за руки хватает.
— А я сильнее, — сказала девушка. — Взгляните, какие у меня запястья: в Уэйнсборо я два года играла в баскетбольной команде старшеклассниц. Я с ним справлюсь.
Миссис Хиксон целую минуту глядела на нее.
— Что ж, ладно, — сказала она. — Но не забывайте: все их пьяные слова абсолютно безответственны. Я через все это прошла; условьтесь с коридорным, чтобы вызвать, если надо, поскольку тут ни за что нельзя ручаться, — есть алкоголики приятные и есть неприятные, но на гадости способны они все.
— Я не забуду, — сказала девушка.
Она вышла на улицу — вечер был странно светлый, косо сеялась мелкая изморось, забеливая черно-синее небо. Автобус был тот самый, которым она ехала в город, но разбитых стекол стало, кажется, больше, и раздраженный водитель грозил изуродовать этих мальчишек, пусть только попадутся в руки. Она понимала, в нем просто накопилась глухая досада на все, как в ней — досада на алкоголиков. А сейчас, когда она войдет в номер к своему пациенту и увидит, какой он потерянный, несчастный, она почувствует к нему презрение и жалость.
Она вышла из автобуса, спустилась по длинной лестнице к отелю; холодный воздух взбодрил ее. Она потому будет ходить за ним, что никто другой не хочет, — ведь лучших людей ее профессии всегда влекли больные, от которых все отказывались.
Она постучалась в дверь, зная теперь, с какими словами к нему обратится.
Он открыл ей сам. Он был одет парадно, в смокинге, даже в котелке уже, но без галстука и без запонок.
— А, привет, — сказал он рассеянно. — Рад, что вы вернулись. А я проснулся вот и решил выйти. Ну как, раздобыли ночную сиделку?
— Я сама справлюсь, — сказала она. — Я решила дежурить круглосуточно.
Он улыбнулся радушно-безразличной улыбкой.
— Вижу, вас нет, а откуда-то уверенность — вернетесь. Пожалуйста, найдите мои запонки. Они либо в черепаховой шкатулке, либо…
Он встряхнулся, оправляя смокинг, убрал манжеты в рукава.
— Я ведь подумал, вы совсем ушли, — сказал он небрежно.
— Я тоже думала, что ухожу совсем.
— Там на столе, — сказал он, — увидите целый комикс, для вас нарисовал.
— Вы собираетесь куда-то в гости? — спросила она.
— К секретарю президента, — сказал он. — Ужасно утомило это одевание. Хотел уже махнуть рукой, но тут вы пришли. Закажите мне хересу.
— Одну рюмку, — устало согласилась она. Вскоре он окликнул ее из ванной:
— О сестра, сестра. Свет Моей Жизни, а где другая запонка?
— Я вдену вам.
В ванной она отметила ознобную бледность его лица, ощутила идущий от него смешанный запах мятной и джина.
— Но вы ненадолго? — спросила она. — В десять заедет доктор Картер.
— Да что доктор! Я и вас с собой беру.
— Меня? — воскликнула она. — В свитере и юбке? Тоже скажете!
— Без вас я никуда.
— И не надо, и ложитесь. У вас постельный режим. Как будто нельзя отложить до завтра.
— Разумеется, нельзя.
— Так уж и «разумеется».
Она дотянулась, повязала ему галстук; он измял пластрон, вдевая запонки, и она предложила:
— Вы наденьте другую, немятую, раз у вас такая неотложная и приятная встреча.
— Хорошо, но только сам надену.
— А почему — сам? — возмутилась она. — Почему вы не хотите, чтобы я помогла? Зачем тогда вам сиделка — какая от меня тут польза?
Он вдруг покорно сел на крышку унитаза.
— Ладно, одевайте.
— Да не хватайте за руку, — сказала она и вслед за тем:
— Виновата.
— Ничего, ничего. Мне не больно. Сами сейчас убедитесь.
Она сняла с него смокинг, жилет, крахмальную сорочку и хотела стянуть нижнюю рубашку через голову, но он, придержав ее руку, затянулся напоследок сигаретой.
— Теперь глядите, — сказал он. — Раз, два, три. Она стянула рубашку, и тут же он ткнул себя в грудь рдяно-серым концом сигареты, точно кинжалом в сердце — загасил, вдавил окурок в нехороший бурый струп слева на ребре размером с долларовую монету; случайная искра слетела при этом на живот, и он слегка охнул.
Теперь мне надо проявить закалку, подумала девушка. Она видела у него в шкатулке три фронтовые медали, но и сама она не раз встречала опасности лицом к лицу, в том числе туберкулез, а однажды что-то похуже, а что именно, врач не сказал, и она так до сих пор и не простила ему утайки.
— Вам от этой штуки, конечно, мало радости, — сказала она бодро, обтирая его губкой. — Так и не хочет заживать?
— Она не заживет. Она злокачественная.
— Все равно это не оправдание тому, что вы над собой творите.
Он взглянул на нее большими темно-карими глазами — остро, отчужденно, потерянно. И в этом секундном взгляде-сигнале она прочла волю не к жизни, а к смерти, и поняла, что тут не помогут ни выучка ее, ни опыт. Он встал на ноги, держась за умывальник и устремив взгляд куда-то перед собой.
— Ну нет, уж если я остаюсь при вас, то напиваться не дам, — сказала она.
И внезапно поняла, что не спиртное он ищет. Он смотрел в угол, куда швырнул бутылку вчера вечером. Сестра не отрывала глаз от красивого его лица, немощного и непокорного, боясь хотя бы слегка повернуть голову в тот угол, потому что знала — там, куда он смотрит, стоит смерть. Смерть была ей знакома — смертный хрип и характерный запах, но никогда не доводилось ей видеть смерть, еще не вошедшую в тело, — а он видит ее сейчас в углу ванной, смерть стоит там, следит, как он кашлянул, плюнул, растер по галуну брюк. Плевок блеснул, пузырясь, — последний слабый вызов смерти…
Назавтра она пыталась рассказать об этом миссис Хиксон:
— Все напрасно, как ни старайся. Пусть бы он мне вовсе вывернул запястья — и то б не так больно. А тут видишь, что ничем ты не поможешь, и просто руки опускаются.
