«Этот человек заметит, что я боюсь».
И он не позвонил, он сам растопил камин. Его руки, касаясь предметов, слегка дрожали нервной дрожью. В голове у него мутилось; тревожные мысли путались, ускользали, причиняли боль. Какой-то угар дурманил голову, словно он напился пьяным.
И он беспрестанно спрашивал себя:
«Что мне делать? Что со мной будет?»
Дрожа, как в лихорадке, он встал, подошел к окну и раздвинул занавески.
Занималось утро, летнее утро. Розовое небо окрашивало в розовый цвет город, крыши, стены. Широкий поток света, первая ласка восходящего солнца, заливал весь проснувшийся мир, и вместе с этим светом радостная, внезапная, грубая надежда охватила сердце виконта. Да что с ним! С ума он сошел? С какой стати терзаться страхом, когда ничего еще не решено, когда его секунданты еще не виделись с секундантами этого Жоржа Ламиля, когда неизвестно даже, состоится ли дуэль?
Он умылся, оделся и твердым шагом вышел на улицу.
Дорогой он думал:
«Надо быть решительным, очень решительным. Надо доказать, что я не боюсь».
Секунданты, маркиз и полковник, предоставили себя в его распоряжение и, крепко пожав ему руку, начали обсуждать условия.
Полковник спросил:
— Вы хотите, чтобы дуэль была серьезной?
Виконт ответил:
— Вполне серьезной.
Маркиз тоже задал вопрос:
— Вы настаиваете на пистолетах?
— Да.
— Вы даете нам право договориться обо всем остальном?
Сухо и отрывисто виконт произнес:
— Двадцать шагов. Целиться по команде. Наводить пистолет снизу вверх. Стрелять до первой серьезной раны.
Полковник заявил удовлетворенным тоном:
— Превосходные условия. Вы стреляете хорошо, все шансы на вашей стороне.
И они ушли. Виконт вернулся домой и стал ждать их. Нервное возбуждение, утихшее на некоторое время, возрастало теперь с минуты на минуту. В ногах, в руках, в груди он ощущал какой-то трепет, непрерывную дрожь; он был не в состоянии ни стоять, ни сидеть на месте. Во рту пересохло, и он поминутно ворочал языком, словно боялся, что тот прилипнет к нёбу.
Он хотел было позавтракать, но не мог есть. Тогда ему пришло в голову выпить вина, чтобы подбодрить себя; он велел принести графинчик рому и одну за другой выпил шесть рюмок.
Жгучая, как огонь, струя сразу разлилась по всему телу и отуманила мозг.
«Я нашел средство, — подумал виконт. — Теперь все пойдет хорошо».
Но через час графинчик был пуст, а возбуждение снова стало невыносимым. Он чувствовал дикое желание кататься по полу, кричать, кусаться. Близился вечер.
Когда раздался звонок, виконт едва не задохнулся от волнения, у него не хватило сил подняться и пойти навстречу секундантам.
Он не решался даже заговорить с ними, поздороваться, произнести хоть слово, опасаясь, как бы по изменившемуся голосу они не угадали, что с ним происходит.
Полковник сообщил:
— Все улажено в соответствии с назначенными вами условиями. Сначала ваш противник требовал привилегий оскорбленной стороны, но сразу уступил и согласился на все. Его секунданты — двое военных.
Виконт произнес:
— Благодарю вас.
Маркиз сказал:
— Извините нас, но нам надо идти. У нас еще тысяча разных дел. Раз дуэль будет прекращена только после серьезной раны, — а вы ведь сами знаете, что пули шутить не любят, — нам нужен хороший врач. Место поединка надо выбрать поблизости от какого-нибудь жилого дома, чтобы, в случае необходимости, перенести туда раненого. Словом, дела нам хватит еще на два, на три часа.
Виконт произнес еще раз:
— Благодарю вас.
Полковник спросил:
— Как вы себя чувствуете? Вы спокойны?
— Да, совершенно спокоен, благодарю вас.
И секунданты ушли.
Когда виконт опять остался один, ему показалось, что он сходит с ума. Лакей зажег лампы, и он сел за письменный стол, чтобы написать несколько писем. Надписав на одном листке: «Это мое завещание...» — он вдруг вскочил и отошел от стола, чувствуя, что неспособен думать, принять какое-либо решение, довести что бы то ни было до конца.
Итак, он будет драться на дуэли. Этого уже не избежать. Что же с ним происходит? Он хочет драться, он непоколебим в этом намерении, в этом решении, и, тем не менее, несмотря на все усилия, на все напряжение воли, он не в силах будет даже добраться до места поединка, — это ясно. Он старался представить себе дуэль, представить, как будет вести себя у барьера он сам, как будет держаться его противник.
Время от времени зубы у него негромко, дробно стучали. Он решил почитать и взял дуэльный кодекс Шатовийяра. Потом задал себе такой вопрос:
— Посещал ли мой противник тиры? Известен ли он? Классный ли он стрелок? Как бы это узнать?
На память ему пришла книга барона де Во о стрелках из пистолета, и он пробежал ее с начала до конца. Имя Жоржа Ламиля в ней не упоминалось. Однако, если бы этот человек не был хорошим стрелком, он не согласился бы так быстро на это опасное оружие, на эти смертельные условия.
Проходя мимо круглого столика, на котором лежал ящик Гастина Ренетта, он вынул один из пистолетов; затем встал в позицию, словно собираясь стрелять, и поднял руку. Но он дрожал с ног до головы, и дуло качалось из стороны в сторону.
Тогда он сказал себе:
— Это невозможно. Я не могу драться в таком состоянии.
Он посмотрел на конец ствола, на маленькое черное и глубокое отверстие, которое изрыгает смерть, и начал думать о бесчестии, о перешептывании в клубах, о смешках в гостиных, о презрении женщин, о намеках, которые появятся в газетах, об оскорблениях, которые будут брошены ему подлецами.
Рассматривая пистолет, он поднял курок и вдруг увидел пистон, блеснувший внутри, словно красный язычок пламени. Случайно, по чьей-то небрежности, пистолет не был разряжен. И это доставило ему смутную, необъяснимую радость.
Если при встрече с противником у него не будет той благородной и спокойной осанки, которая необходима, он погиб навсегда. Его ждет бесчестие, клеймо позора, изгнание из общества! А у него не будет спокойной и мужественной осанки, он знал, он чувствовал это. Между тем он не лишен храбрости, потому что... Мысль, возникшая в его уме, не успела еще завершиться, как вдруг он раскрыл рот, глубоко, до самого горла засунул в него дуло пистолета и спустил курок...
Когда лакей прибежал на выстрел, виконт лежал на спине, мертвый. Струя крови забрызгала на столе белый лист бумаги, и большое красное пятно расплылось как раз под тремя словами:
«Это мое завещание».
Напечатано в «Голуа» 27 января 1884 года.
