Да, я взобрался на Фурку, на Готтард! Эти возвышенные, несравненные картины природы будут всегда стоять перед моим духовным взором. Да, я читал римскую историю, чтобы при сравнении живей почувствовать, какой я жалкий заморыш.
Никогда еще не было для меня так ясно, как за последние дни, что я и в ограничениях мог бы быть счастливым, столь же счастливым, как и всякий другой, если бы я только знал какое-нибудь живое дело, но не остающееся на завтрашний день, требующее в момент его исполнения прилежания и точности, но не предусмотрительности и осторожности. Каждый ремесленник кажется мне самым счастливым человеком; то, что он должен делать, — назначено, то, что он может сделать, — решено заранее; он никогда не размышляет над тем, что от него требуют, он работает, не думая, без напряжения и спешки, но с прилежанием и любовью, как птица над гнездом, как пчела над сотами; он только на одну ступень выше животного и вместе с тем — дельный человек. Как я завидую гончару за его кругом, столяру за его станком!
Мне не правится земледелие, это первое и необходимое занятие человека мне противно; человек обезьянничает с природы, которая разбрасывает свои семена всюду, a тут он хочет производить именно на этом особом поле именно этот особый плод. Не тут-то было: сорная трава растет без удержу, холод и сырость вредят посевам и град уничтожает их. Бедный земледелец ждет целый год, гадая, какие ему за облаками выпадут карты, выиграет ли он по своим ставкам или проиграет. Такое неверное, двусмысленное состояние, вероятно, вполне соответствует природе человека, свойственно нам, не знающим, в своей тупости и глухоте, ни откуда мы, ни куда мы идем. Поэтому мы, вероятно, и миримся с тем, что вверяем случаю свои старания, — ведь имеет же пастор повод, когда дела совсем плохи, поминать своих богов и связывать грехи своего прихода с природными явлениями.
Итак, мне не в чем больше упрекать Фердинанда! И я дождался милого приключения. Приключения? Зачем употребляю я это глупое слово? Разве это приключение, когда нежная тяга влечет человека к человеку? Наша повседневная жизнь, наши ложные отношения — вот это приключения, вот; это чудовищные злоключения, и все-таки они нам кажутся такими же знакомыми, такими же родственными, как дядюшки и тетушки.
Мы были приняты в дом господина Тюду и чувствовали себя в этой семье очень счастливыми: богатые, открытке, добрые, живые люди, которые вместе со своими детьми беззаботно и пристойно наслаждались счастьем дня, своим достатком и чудесным местоположением. Нам, молодым людям, не пришлось ради старших пожертвовать собою за игорным столом, как это случается в стольких чопорных домах. Напротив, старшие, отец, мать и тетушки, присоединились к нам, в то время как мы предлагали маленькие игры, в которых переплетаются случай, находчивость и остроумие. Элеонора (уж, так и быть, приходится мне ее назвать), вторая дочь, — образ ее вечно будет передо мной, — стройное, нежное сложение, чистота ее облика, светлый взор, бледность, которая в девушках этого возраста скорее привлекает, чем отталкивает, ибо она указует на излечимый недуг, в целом — невыразимо милое существо. Она оказалась веселой и живой, и с нею было так хорошо. Вскоре, — нет, я не ошибусь, если скажу тотчас, — тотчас, в первый же вечер она приблизилась ко мне, села со мной рядом, и когда нас разлучала игра, все же находила способ оказаться со мной вместе. Я был весел и беспечен: путешествие, прекрасная погода, местность — все настроило меня на безусловное, я бы даже сказал, повышенное веселье; я воспринимал его от каждого и каждого им заражал. Даже Фердинанд, казалось, на миг забыл о своей красавице. Мы уже исчерпали себя во всевозможных играх, пока наконец не дошли до «свадьбы», которая как игра в достаточной степени забавна. Записки с именами мужчин и женщин бросают в дне шляпы и таким образом заключают браки, попарно вытягивая записки. На каждую пару кто-нибудь из присутствующих по очереди сочиняет стихотворение. Все присутствующие: отец, мать и тетушки — должны были отправиться в шляпы, за ними все значительные лица, Знакомые нам в их кругу, а также, дабы увеличить число кандидатов, мы туда же набросали самых знаменитых представителей политического и литературного мира. Игра началась, и тотчас же было извлечено несколько значительных пар. Со стихами поспевали не все. Она, Фердинанд, я и одна из тетушек, которая пишет очень милые французские стихи, вскоре поделили между собой весь секретариат. Остроты были по большей части хороши и стихи сносны; в особенности ее стихи обладали естественностью, которая отличала их от всех других удачными оборотами, без особого, однако, остроумия, шутливостью без издевательства и с добрым отношением к каждому. Отец смеялся от души и сиял от радости, когда приходилось признать, что стихи его дочери можно поставить вровень с нашими. Наше безмерное одобрение приводило его в восторг, мы же хвалили так, как восхищаются неожиданным, как восхищаются в тех случаях, когда мы подкуплены автором. Наконец выпал и мой жребий, и небо почтило меня высокой честью: это была не кто иная, как русская императрица, которую мне вытянули в качестве подруги жизни. Все смеялись от души, и Элеонора заявила, что для столь высокого сожительства все общество должно постараться. Старались все. Несколько перьев были уже изгрызены. Она кончила первой, но захотела читать последней. У матери и одной из тетушек не вышло ничего, и хотя отец написал несколько бесцеремонно, Фердинанд не без ехидства, а тетушка очень сдержанно, можно было сквозь все это уловить их дружеское и доброжелательное ко мне отношение. Наконец пришла ее очередь. Она глубоко затаила дыхание, беззаботность и непринужденность сразу ее покинули она не прочитала, а только прошептала написанное и положила листок передо мной к остальным. Я был удивлен, испуган: так раскрывается цветок любви в своей величайшей красе и скромности! У меня было на душе так, словно целая весна вдруг осыпала меня своими цветами. Все замолчали. Фердинанд не потерял присутствия духа, он воскликнул: «Прекрасно! Он так же не заслужил этого стихотворения, как и императорской короны». — «Если бы мы только его поняли», — сказал отец. Потребовал, чтобы я его прочитал еще раз. Взоры мои все время покоились на драгоценных словах, меня охватил трепет с головы до ног. Фердинанд заметил мое замешательство, взял у меня лист и прочитал. Едва он успел кончить, как она уже вытянула следующий жребий. Игра продолжалась недолго, и нас позвали к столу.
Говорить или не говорить? Хорошо ли скрывать что либо от тебя, которому я столько говорю, которому я все говорю? Могу ли я скрыть от тебя нечто значительное, в то время как занимаю тебя столькими мелочами, которые, конечно, никому неохота читать, кроме тебя, питающего ко мне столь великое и удивительное пристрастие; или же мне все-таки об этом умолчать потому, что это могло бы дать тебе ложное, дурное обо мне представление? Нет! Ты знаешь меня лучше, чем я сам, ты сумеешь правильно оценить и то, чего ты от меня и не ожидаешь, даже если бы я мог это совершить, ты меня не пощадишь, если я заслуживаю порицания, ты меня поведешь и направишь, если мои странности отвлекут меня от пути истинного.
Моя радость, мой восторг перед произведениями искусства, когда они правдивы, когда они — непосредственные одухотворенные глаголы самой природы, доставляют огромное удовольствие каждому собирателю, каждому любителю. Те же, что называют себя знатоками, не всегда разделяют мое мнение; но ведь мне-то нет дела до их знаний, когда я счастлив. Разве живая природа со всей своей живостью не отпечатлевается в нашем глазу, разве картины ее не закреплены в прочных образах перед моим взором, разве образы эти не становятся краше, разве они не ликуют, когда встречаются с образами искусства, украшенными человеческим духом? На этом, признаюсь тебе, зиждется до сей поры моя любовь к природе, коя склонность к искусству, почему я и видел в природе столько красоты, столько блеска и столько очарованья, почему и попытки художника с ней сравняться, самые несовершенные попытки, увлекали меня почти с такой силой, как и совершенство самого прообраза. Одухотворенные, прочувствованные произведения искусства — вот что меня восхищает. Зато для меня совершенно невыносимы те холодные существа, которые замыкаются в ограниченный круг определенной, скудной манеры и робкой кропотливости. Ты видишь, таким образом, что моя радость, мое расположение могли до сей поры относиться лишь к таким произведениям искусства, природные образцы которых мне были знакомы и которые я мог сравнить с собственным моим опытом. Деревенские виды со всем тем, что их оживляет, цветы и плоды, готические церкви, портрет, непосредственно схваченный с натуры, — все это мог я познавать, чувствовать и, если хочешь, обо всем Этом мог до известной степени судить. Честный М. радовался душевному моему складу и подшучивал надо мной, нисколько меня этим не задевая. Ведь кругозор его в этой области настолько шире моего, да и я охотнее сношу поучительную насмешку, чем бесплодную похвалу. Он заметил себе то, что прежде всего мне бросалось в глаза, и, после того как мы ближе с ним познакомились, уже не скрывал от меня, что в восхищавших меня предметах, может быть, заложено немало Вечного, которое мне откроется лишь со временем. Пусть это так, и куда бы в сторону еще ни увлекало меня мое перо, я все же должен перейти к тому делу, которое я хотя и неохотно, но хочу тебе доверить. Смогут ли твои мысли последовать за мной в этот привольный и пестрый мир? Будут ли все отношения и обстоятельства достаточно ясны твоему воображению? И будешь ли ты столь же снисходительным к отсутствующему другу, каким ты бывал в моем присутствии?
