Пароход уже развёл пары и из трубы вырывался дым. На палубе, впрочем, ещё царило спокойствие. Рулевой и матросы стояли, облокотившись на борт, плевали в воду и перебрасывались словами со знакомыми на берегу. Матрос Оливер Андерсен стоял впереди. Это был опытный моряк, голубоглазый сын народа, большой удалец и силач. Он жил со своей матерью, вдовой. Небольшого роста, плотный и хорошо сложенный, он представлял раньше некоторое сходство с Наполеоном и только, когда он отпустил бороду, это сходство исчезло.
Как раз в этом году он покрыл красной черепицей крышу своего домика и построил мезонин. Значит, он уже подумывал о будущем?
Он говорил своей матери, стоявшей на берегу и прятавшей руки под платок на груди:
— Да, я напишу тебе, когда мы придём в Средиземное море!
Это было сказано весело и бодро. Он говорил и со многими другими на берегу, с девушками и с Петрой, которую он должен был теперь покинуть.
— Не забудь же поливать в саду! — прибавил он, обращаясь к матери.
Конечно, это была шутка с его стороны, так как всем было известно, что никакого сада у него не было. Мать его сажала только картофель и репу вдоль стены дома.
По лицу матери скользнула лёгкая усмешка. Она знала ведь своего сына! Разве он говорил это, чтобы посмеяться над ней? Ничуть не бывало! Он просто шутил. Ничего, кроме хорошего, она не могла сказать про него. Он был способным человеком и умел пользоваться своими дарованиями как следует.
Оливеру очень хотелось сойти на берег, хотя бы только на одну минуту, чтобы сунуть в руку своей невесты свёрток с изюмом, который он держал в кармане. Но, и стоя на палубе, он желал показать себя всем с хорошей стороны.
— Карлсен! — крикнул он, заметив на берегу кузнеца. — Хорошо, что я вас вижу! Я, ведь, остался вам должен за водосточную трубу?
Карлсен смутился, заметив, что все на него смотрят.
— Пустяки! — проговорил он с замешательством. — Нечего тебе беспокоиться. Ты заплатишь, когда вернёшься.
Но Оливер уже вытащил свой кошелёк и протягивая деньги через борт, спросил:
— Кажется, столько я вам должен?
Оливер очень гордился тем, что может в присутствии всей толпы народа, на набережной, выказать такую добросовестность. Кто же тут, в толпе, мог видеть это? Да все решительно! Тут была Петра, его невеста, и все остальные. Была тут и Лидия со своими детьми. Её муж, рыбак Иёрген, стоял поодаль. Но когда почётные лица города мало-помалу собрались и прошли мимо него, то он отошёл от вала и постарался найти себе удобное местечко поближе к пароходу.
Наконец, собрались все знатные граждане: кораблевладельцы, доктор и наиболее уважаемые купцы в городе. Некоторые из них были очень возбуждены после пиршества у консула. В петлицах у них были цветы, а на головах цилиндры. Пришёл и адвокат Фредериксен. Очевидно, ещё не наступила подходящая минута, иначе он, разумеется, воспользовался бы случаем и произнёс бы несколько торжественных слов. Он, ведь, привык говорить речи и в городе всегда председательствовал в собраниях.
Из каюты вышла семья Ионсена: консул К.А. Ионсен, с живыми карими глазами и круглым брюшком человека, любящего хорошо пожить, и его жена, которая вела за руку маленькую Фию. Когда они сошли на берег, то все расступились перед ними. Ни один человек не стоял у них на дороге. Людям, владеющим пароходом, ведь, должна быть открыта широкая дорога на их собственной набережной! Это так должно быть.
Капитан поспешно вошёл на мостик и дал сигнал в машинное отделение. «Готово! Давай ход!» Сейчас же отпустили канаты, капитан замахал фуражкой и его семья и друзья отвечали ему. Судно вздрогнуло и отошло от набережной. Оливер бросил в последнюю минуту свой свёрток с изюмом на берег, и видел, что свёрток упал туда, куда надо.
И вот наступила подходящая минута: адвокат Фредериксен, стоявший впереди, высоко поднял свой шёлковый цилиндр и торжественно произнёс пожелания удачи и благополучного пути пароходу, а также счастья его владельцу и экипажу. Толпа, стоящая на набережной, ответила громкими криками «ура!».
Пароход «Фиа» отплыл в Средиземное море.
Свёрток Оливера упал, куда он метил, но упал очень неудачно. Этот отвратительный свёрток лопнул при падении, и изюм рассыпался по доскам набережной. Вот было положение! Петра улыбалась, но с досады готова была расплакаться. Мать Оливера всё же собрала в свой платок рассыпавшийся изюм, с большим трудом удерживая ребят, чтобы они не наступали на этот божий дар. Мимо неё прошли все почётные лица города, а также и вся семья Ионсена, причём молодой Шельдруп Ионсен, проходя мимо Петры, улыбнулся и тихонько шепнул ей: «Собери же свой изюм!». Петра густо покраснела и потупила голову. Ей хотелось бы провалиться сквозь землю в эту минуту...
Женщины ещё долго разговаривали у колодца об этом дне. Они могли быть не согласны относительно той или другой мелочи, но что касается красивого чёрного шёлкового платья госпожи Ионсен и её шляпы с большим пером, то споров тут не было никаких.
После этого дня никто уже больше не вспоминал о пароходе, потому что в свои права снова вступила будничная жизнь, со всеми её заботами и трудом.
Осенью вернулся домой Оливер, но без парохода. Оказывается, с ним случилось несчастье: он чуть не был убит на месте! Теперь он был калекой и тут уже ничего нельзя было сделать. Если упадёшь с такелажа и сломаешь себе рёбра, то, хотя и можешь остаться в живых, но всё-таки будешь всю жизнь помнить об этом случае. Оливер же попал под бочку с ворванью1 и повредил себе паховую область и бедро. Он был совсем изувечен, но всё же остался жив. Его положили в больницу, в одном маленьком итальянском городке, где уход был очень плох, и ногу ему пришлось отнять, так что прошло целых семь месяцев, прежде чем он мог вернуться домой.
Петра, его невеста, очень хорошо держала себя во время этого страшного испытания и даже выказала себя с прекрасной стороны. Она ничем не отличалась от других девушек в городе, но у неё были хорошие качества.
Маттис, бывший раньше в учении у столяра и ставший теперь подмастерьем, пришёл к ней и сказал:
— Это большое несчастье.
— Какое несчастье? — спросила она.
— Да то, что случилось с Оливером. Разве ты не знаешь?
— Как же мне не знать этого? Ведь я же получила письмо после этого, — возразила она с неудовольствием.
— Он был искалечен, — сказал Маттис.
— Ну, да, — подтвердила Петра.
— Так вот. Он теперь уже не может обойтись без чужой помощи. Как же он будет жить?
— Об этом тебе нечего заботиться, — коротко ответила Петра.
Она даже не выказывала никакого особенного горя, ни особенного сострадания к самой себе в тот день, когда Оливер вернулся. Может быть, она и не очень жалела своего возлюбленного?
— Добро пожаловать домой! — сказала она ему. Оливер был молчалив, но мать его заговорила сама.
— Да, да, — сказала она. — Ты видишь, каким он вернулся?
— Ах, у тебя деревянная нога? — заметила ему Петра.
— А то как же? — отвечал он, не глядя на Петру.
Мать прибавила:
— У него есть и костыль.
— Это только для начала, — возразил он, — пока я ещё не окреп и не стою твёрдо на земле.
— Болит? — спросила Петра, указывая на ногу.
— Ни чуточки.
— Ну, тогда всё хорошо!
Она собралась уходить.
— Я только хотела посмотреть, как ты справляешься с этим, — сказала она.
Он не мог передать ей свои два подарка, которые привёз для неё: белую фигуру ангела и украшенный различной деревянной резьбой кофейный поднос. Отчего она была такая неразговорчивая и такая неласковая? Она ведь знала, что он всегда привозил ей что-нибудь, когда возвращался из дальних стран. И на этот раз он не забыл о ней. Что касается деревянной ноги, то, конечно, она должна была произвести на неё неприятное впечатление. Оливер понимал это. Но, всё-таки, она была как-то уж слишком холодна и неразговорчива.
Была ли Петра холодна вообще? Всё, что угодно, только не это! Послушайте только, что говорил о ней Маттис каждому, кто только готов был слушать его: «Петра? Ну, я бы её не взял! Такую девушку, которая задыхается, когда рассердится, и у которой вздрагивают ноздри? Нет, благодарю покорно!»...
Оливер должен был подумать о том, чтобы найти себе какую-нибудь работу. Пока в доме ещё были припасы и он мог питаться, как следует, то силы у него прибывали. Он заметно поздоровел. Но когда из его жалованья уже ничего не осталось, то мука и мясо в доме заметно стали убывать.
Быть может, Оливер был ещё не так стар и мог бы научиться какому-нибудь ремеслу? Он мог бы сделаться часовщиком, или портным, или даже поступить в семинарию и стать школьным учителем. Но разве такое женское занятие годилось для его сильных рук? И чем же будет жить его мать, в то время как он будет учиться? Притом же, море было его родной стихией. Море, и ничто другое!
