Перемена в ее манере всякий раз казалась мне столь разительной, за нею ощущалась такая глубина скорбного знания, что я, рискуя проявить неуместную назойливость, решился снова обратиться к моему присяжному оракулу, Хармону Гау; но наградой за труды мне было лишь сердитое бурчанье.
— Рут Варнум трусиха известная. Чуть что, сразу в панику. И то сказать, она ведь первая их увидела. Как подобрали-то их. Аккурат под домом Варнума все и стряслось — где дорога на Корбери сворачивает. Тогда как раз ихнюю помолвку объявили с Недом Хейлом. Все молодые были, дружили. Видно, вспоминать тяжело, вот и не говорит. Своего горя хватает.
Своего горя хватало у всех жителей Старкфилда — как, впрочем, и у жителей любой другой местности, — так что проявлять бурное сострадание к горю ближнего было у них не в обычае. И хотя все сходились на том, что с Фромом судьба обошлась особенно жестоко, никто не мог мне объяснить, почему на его лице застыл отпечаток такого отчаяния — отчаяния, которое, как я все больше убеждался, не могла породить одна только нужда или одни только физические муки. Тем не менее я наверняка удовольствовался бы добытыми мною отрывочными сведениями, если бы меня не заинтриговала уклончивость миссис Хейл и если бы — чуть позже — обстоятельства не столкнули меня лицом к лицу с героем моего рассказа.
В самом начале своего пребывания в Старкфилде я условился с местным лавочником Деннисом Иди, преуспевающим ирландцем, державшим что-то вроде извозчичьего двора, чтобы меня каждое утро доставляли на ближайшую станцию, в Корбери-Флэтс, где я садился в поезд до узловой. Но в середине зимы на его лошадей напала какая-то местная болезнь, перекинувшаяся и на другие старкфилдские конюшни, так что дня два мне пришлось провести в спешных поисках средства передвижения. И тут Хармон Гау заметил, что не худо бы переговорить с Итаном Фромом, — может, он возьмется подвозить меня к поезду, поскольку гнедой его пока что на ходу.
Это предложение застало меня врасплох.
— Итан Фром? — воскликнул я. — Да я с ним даже не знаком. Станет ли он утруждаться ради постороннего человека?
То, что я услышал в ответ, удивило меня еще больше:
— Утруждаться он, может, и не стал бы, но заработать лишний доллар не откажется, уж я-то знаю.
Мне рассказывали, что Фром живет скудно, что доходов от лесопилки и урожая, который он собирает с худородных полей своей фермы, еле хватает на то, чтобы продержаться до весны, но такой крайней бедности я все же не предполагал и потому выразил вслух свое недоумение.
— Не повезло человеку, вот и весь сказ, — отвечал Хармон. — Ежели мужик двадцать с лишним лет едва ноги таскает, а хозяйство у него на глазах прахом идет, так это его точит, ясное дело, и раньше ли, позже ли руки-то совсем опускаются. Ихняя ферма и всегда-то была небогатая — в худые дни хоть шаром покати, кошка миску так не вылижет, а лесопилке по теперешним временам и вовсе грош цена. Ну, когда Итан еще в силе был, спину гнул с утра до ночи, жили как-то, с грехом пополам, да почти что все и проедали, а уж как он нынче концы с концами сводит, ума не приложу. Сами посудите: сперва отца удар хватил, прямо на сенокосе; совсем ум отшибло у старого — денежки свои стал раздавать направо и налево, что бумажки с молитвами, покуда сам богу душу не отдал. Потом мать рассудком повредилась — сколько лет жить не жила и умирать не умирала, хуже малого дитяти. Или взять жену его, Зену: та всегда была мастерица и лечить, и лечиться, другой такой в округе не сыщешь. Хвори да горе, хвори да горе — как началось, так и пошло, век расхлебывай — не расхлебаешь.
На другое утро, выглянув в окошко, я увидел между елок у калитки Варнумов знакомого гнедого — и вскоре уже садился в сани рядом с Итаном Фромом, молча откинувшим потертую медвежью полсть. Так начались наши ежедневные поездки: по утрам он заезжал за мной и подвозил до Корбери-Флэтс, где я пересаживался в поезд, а по вечерам встречал меня на той же станции и вез обратно в Старкфилд. Дорога была не длинная — всего мили три, но старый конь трусил не спеша, и хотя полозья саней легко скользили по твердому снегу, путь всякий раз занимал без малого час. Фром правил лошадью молча, перекинув вожжи через левую руку; на голове он носил высокий картуз с козырьком, похожий на старинный воинский шлем, и его бронзовый, прорезанный глубокими морщинами профиль чеканно вырисовывался на фоне снежных сугробов — словно выбитый на медали профиль античного полководца. Он никогда не поворачивался ко мне лицом, а на мои вопросы или робкие попытки пошутить отвечал односложно. Он представлялся мне частицей унылого зимнего безмолвия, воплощением застывшего горя, когда все, что способно жить и чувствовать, погребено под снегом и сковано холодом; но в его молчании не было никакой враждебности. Я видел, что стена, которой он отгородился от мира, так надежно укреплена, что походя к ней не подступиться, и в то же время мне казалось, что его одиночество и отрешенность объясняются не только его личной бедой или даже трагедией, но что в его душе, по меткому наблюдению Хармона Гау, скопился холод многих и многих старкфилдских зим.
Только раз или два через разделявшую нас пропасть перекидывался временный мостик, но и этого было достаточно, чтобы мое намерение как можно больше узнать о нем окончательно укрепилось. Однажды я заговорил с ним о Флориде, где я работал год назад, и упомянул между прочим о том, как разительно не похожа здешняя зима на пейзаж Флориды в это же время года. К моему удивлению, Фром вдруг откликнулся:
— Это верно. Я тоже раз был во Флориде, и потом она еще долго мне вспоминалась, зимой особенно. Но теперь это уже все снегом замело.
Больше он ничего не сказал — и по особой интонации, прозвучавшей в его голосе, и по тому, как он резко оборвал свою речь, я мог только догадываться об остальном.
Через пару дней, садясь в поезд в Корбери-Флэтс, я хватился книжки, которую брал с собою читать в вагоне, — это была научно-популярная брошюра, посвященная, насколько мне помнится, недавним открытиям в области биохимии. Не найдя ее, я тут же о ней позабыл, а вечером, когда Фром приехал за мною, увидел свою книжку у него в руках.
— Вот, вы в санях оставили, — сказал он.
Я сунул брошюрку в карман, и мы, как всегда молча, тронулись в путь. Однако когда конь пошел шагом — по дороге к Старкфилду был пологий, но долгий подъем, — я заметил в сгущающихся сумерках, что мой возница повернулся ко мне лицом. Он заговорил первый:
— В этой книге пишут про такое, что я и понятия не имел.
Удивили меня не столько его слова, сколько неожиданный оттенок то ли обиды, то ли неудовольствия в его голосе: он был как будто неприятно поражен собственным невежеством.
— Вам это интересно? — спросил я.
— Было когда-то.
— Что же, там действительно есть кое-что новое. В последнее время в этих науках замечается явный прогресс. — Я помедлил и, не дождавшись ответа, добавил: — Если хотите поподробнее познакомиться с этой книжицей, я с удовольствием ее вам оставлю.
Итан промолчал, и на мгновение мне показалось, что его снова затягивает омут привычного безразличия; но потом он все же коротко отозвался:
— Благодарствую — я возьму.
Ободренный этим эпизодом, я решил было, что теперь Итан будет охотнее общаться со мной. Человек он был прямой и бесхитростный, так что интерес, который он выказал к моей брошюрке, мог объясняться только искренней тягой к знаниям. Подобная тяга в сочетании с известной осведомленностью еще резче выявляла контраст между внешним его положением и внутренними запросами, и я надеялся, что возможность дать какой-то выход этим запросам разомкнет наконец его уста. Но мои надежды не оправдались: слишком глубоко он ушел в себя — то ли из-за пережитой трагедии, то ли в силу своих нынешних обстоятельств, и случайного сближения было явно недостаточно для того, чтобы его снова потянуло к людям. На другой день он ни словом не обмолвился о книжке: минутного порыва откровенности как не бывало, и нашему общению предназначено было, судя по всему, оставаться по-прежнему односторонним и натянутым.
С начала наших совместных поездок прошло уже около недели, когда, поднявшись поутру, я увидел, что за окном валит густой снег. По высоте сугробов, наметенных вдоль садовой изгороди и церкви, я понял, что снегопад длился всю ночь: очевидно, в открытой степи бушевала метель. При такой погоде мой поезд вполне мог задержаться в пути и выбиться из расписания, но мне непременно надо было попасть в этот день на строительство, хотя бы на пару часов, и я решил, что если Фром заедет за мной, я все же попытаюсь добраться до Корбери-Флэтс и там подожду поезда. Сам не знаю, почему я подумал «если», — я ни минуты не сомневался в том, что Фром появится: не такой он был человек, чтобы нарушить слово из-за какой-то прихоти стихий. И точно: в назначенный час перед окном замаячили его сани, и все вместе — внезапное их появление и густеющая марлевая завеса снегопада — почему-то напомнило мне театральное зрелище.
