Пока происходили эти маленькие события, тяжелые внутренние ставни, защищавшие узкие окна магазина «Кошки, играющей в мяч», распахнулись, словно по волшебству. Старая дверь с висевшим на ней молотком была откинута к внутренней стене входа слугой, который, наверно, был современником вывески; дрожащей рукой он прикрепил к ней четырехугольное полотнище сукна, на котором желтым шелком было вышито: Гильом, преемник Шевреля. Случайному прохожему было бы трудно разгадать, какого рода торговлю ведет этот Гильом. Сквозь толстую железную решетку, защищавшую лавку снаружи, едва можно было разглядеть запакованные кипы темной ткани, столь же многочисленные, как сельди, когда они идут в океане. Несмотря на совершенно очевидную простоту этого средневекового фасада, г-н Гильом отличался от всех парижских суконщиков тем, что его магазины всегда были богато снабжены товаром, его связи были самыми обширными, а коммерческая честность не возбуждала ни малейших подозрений. Если кто-либо из его собратьев по коммерции заключал торговую сделку с правительством, не имея нужного количества сукна, Гильом всегда готов был снабдить его, как бы значителен ни был заказ. Хитрый купец знал тысячу способов извлекать большую прибыль и не имел надобности, подобно своим сотоварищам, обивать пороги у покровителей, унижаться перед ними или делать им дорогие подарки. Если его собратья могли уплатить ему только превосходными, надежными, но долгосрочными векселями, он направлял их к своему нотариусу, как к «человеку сговорчивому», а тот драл с них две шкуры при операции учета векселей, так что у торговцев Сен-Дени сложилась поговорка: «Спаси нас господи от нотариуса господина Гильома». Старый суконщик, как по мановению волшебного жезла, очутился на пороге своего дома в ту самую минуту, когда исчез слуга. Г-н Гильом взглянул на улицу Сен-Дени, на соседние лавки, на небо, словно человек, который высадился в Гавре и в первый раз после долгого путешествия видит Францию. Убедившись, что во время его сна ничего не изменилось, он вдруг заметил караулившего прохожего, который, в свою очередь, созерцал патриарха суконной торговли, как, должно быть, Гумбольдт рассматривал первого электрического угря, пойманного им в Америке[3]. Г-н Гильом носил широкие, короткие штаны из черного бархата, пестрые чулки и тупоносые башмаки с серебряными пряжками. Зеленоватый суконный фрак с четырехугольным вырезом, четырехугольными фалдами и четырехугольным воротником, украшенный большими пуговицами из белого металла, ставшими медно-красными от долгой носки, мешковато облекал его несколько согбенное туловище. Седые жидкие волосы были так старательно расчесаны и приглажены, что придавали желтому черепу сходство с полем, покрытым ровными, правильными бороздами. Маленькие зеленые глазки походили на отверстия, высверленные буравчиком, и сверкали под двумя красноватыми дугами, заменявшими брови. Заботы избороздили его лоб морщинами, столь же многочисленными, как складки его фрака. Весь его бесцветный облик свидетельствовал о терпении, о купеческой мудрости и о том особом виде хитрой жадности, какой требуют торговые дела. В ту пору чаще, чем в наше время, встречались патриархальные семьи, где обычаи и костюмы, характерные для рода занятий их владельцев, сохранялись как драгоценное наследие — они существовали среди современной цивилизации подобно ископаемым допотопного периода, найденным Кювье[4] в каменоломнях. Глава семейства Гильомов принадлежал к числу этих почтенных хранителей древних обычаев: он, бывало, с сожалением вспоминал о купеческом старшине, а постановление коммерческого суда называл не иначе, как определение купеческого суда. Поднявшись, вероятно, в силу этих старинных обычаев, первым в доме, он поджидал трех приказчиков, чтобы выбранить их в случае опоздания. Эти юные ученики Меркурия[5] не знали ничего страшнее того молчаливого упорства, с которым хозяин в понедельник утром следил за их лицами и движениями, отыскивая доказательства или следы разгула. Но сейчас старый суконщик не обратил никакого внимания на своих приказчиков: он старался угадать, почему молодой человек в шелковых чулках и в плаще так озабоченно разглядывает то вывеску, то недра его лавки. Дневной свет становился ярче, и можно было различить внутри лавки за занавесью из старого зеленого шелка конторку с решеткой, где хранились огромные книги — немые оракулы фирмы. Слишком любопытный незнакомец жаждал, казалось, проникнуть туда и запомнить расположение смежной столовой, которая освещалась широким окном, прорезанным в потолке; из этой комнаты вся семья во время трапезы могла наблюдать самые незначительные события, случавшиеся у входа в лавку. Торговцу, пережившему режим «максимума»[6], показалось подозрительным столь большое внимание к его жилищу. Г-ну Гильому довольно естественно пришло в голову, что эта зловещая фигура готова покуситься на кассу «Дома кошки, играющей в мяч». Наконец старший приказчик, насладившись втихомолку немым поединком взглядов между хозяином и незнакомцем, осмелился ступить на ту же плиту, где стоял его хозяин, и заметил, что молодой человек украдкой созерцает окна третьего этажа. Приказчик сделал два шага, поднял голову, и ему показалось, что он видел быстро скрывшуюся Августину Гильом. Суконщик, недовольный догадливостью своего старшего приказчика, бросил на него косой взгляд, но опасения, которые возбудил странный прохожий в душе торговца и влюбленного приказчика, внезапно рассеялись. Незнакомец подозвал извозчика, направлявшегося на соседнюю площадь, и быстро вскочил в экипаж, приняв обманчиво равнодушный вид. Отъезд его пролил целебный бальзам на сердца остальных приказчиков, обеспокоенных возможностью столкновения с жертвой их шутки.
— Что же это такое, судари мои! Долго вы еще намерены бить баклуши? — сказал г-н Гильом своим трем приказчикам. — В былое время, черт побери, когда я служил у достоуважаемого Шевреля, я уже успевал к этому часу осмотреть не одну штуку сукна.
— Что ж, значит, в те времена раньше светало, — отозвался второй приказчик, на котором лежала эта обязанность.
Старый торговец не мог не улыбнуться. Хотя двоим из этих трех молодых людей, доверенных его попечению их отцами, богатыми мануфактуристами из Лувье и Седана, достаточно было попросить на обзаведение сто тысяч франков, чтобы получить их немедленно в день совершеннолетия и самостоятельно устроиться, Гильом считал своим долгом держать подчиненных под игом старинного деспотизма, неизвестного в наших современных роскошных магазинах, где приказчики стремятся разбогатеть уже к тридцати годам. Г-н Гильом заставлял их работать, как негров. Они втроем выполняли обязанности, которые довели бы до изнеможения целый десяток служащих, своим бездельем способствующих в настоящее время разбуханию накладных расходов. Ничто не возмущало торжественной тишины дома, где дверные петли, казалось, всегда были смазаны маслом, а все предметы домашнего обихода отличались почтенной чистотой, свидетельствовавшей о строгом порядке и бережливости. Часто самый озорной приказчик забавлялся тем, что выцарапывал на куске грюерского сыра, подававшегося им на завтрак, к которому они предпочитали не прикасаться, дату своего поступления в торговый дом. Эта лукавая шутка и другие проказы в том же роде вызывали иногда улыбку младшей из двух дочерей Гильома, красивой девушки, той самой, которая появилась перед очарованным незнакомцем. Каждый из приказчиков, даже самый старший, вносил солидную плату за свое содержание, и тем не менее никто из них не осмелился бы остаться за столом хозяина во время десерта. Когда г-жа Гильом собиралась заправить салат, несчастные молодые люди содрогались, представляя себе, как скупо ее осторожная рука станет окроплять его маслом. Им не разрешалось провести ночь вне дома, не представив заранее благовидного объяснения такого беспорядка.
Каждое воскресенье два приказчика поочередно сопровождали семейство Гильомов к обедне и к вечерне в церковь, св. Луппа. Барышни, Виргиния и Августина, скромно одетые в ситцевые платья, каждая под руку с приказчиком, шли впереди под пронизывающим взором своей матушки, ибо она замыкала семейное шествие в сопровождении супруга, которого она приучила нести два толстых часослова, переплетенных в черный сафьян. Второй приказчик служил без жалованья. Что же касается того, который за двенадцать лет усердной службы и скромности приобщился к тайнам дома, то он получал за свои труды восемьсот франков. В некоторые семейные праздники ему делали маленькие подарки, каковым придавало ценность только то, что награждала ими сухая и сморщенная рука г-жи Гильом: вязаные кошельки, набитые ватой, чтобы выделить ажурный узор, прочно сработанные подтяжки или пара грубых шелковых чулок.
